Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

Через несколько минут до меня дошло, что мы похожи на женихов, нервно расхаживающих перед дверью невесты. И я предпочел уйти.

И горько пожалел об этом, когда через час вернулся.

Дверь каюты Аль-Серраса была закрыта. Я подумал, что швея ушла и Авива заканчивает свой туалет. Я приложил ухо к двери и прислушался. Мне показалось или это звук ударов? И тут раздался напряженный голос Авивы:

— Мне больно.

— Потерпишь, — отозвался Аль-Серрас. — Я не собираюсь повторять тебе дважды. — Он издал стон.

Меня прошибло холодным потом — от макушки до ступней.

— Пожалуйста! — снова сказала она.

— Это и должно быть больно. Так говорила моя мать.

Его мать, эта потасканная куртизанка? Боже мой!

Я постучал в дверь и услышал, как Авива сказала:

— Я хочу одеться.

Я переминался у двери, не решаясь снова постучать или нажать на дверную ручку. Ну почему я такой нерешительный, когда нужно действовать? Мне отлично известна репутация Аль-Серраса! Я был свидетелем его бесчисленных приключений в небольших городках по всей Испании. Правда, на моей памяти он никогда не овладевал женщиной без ее согласия. Или я просто не все знаю?

Я услышал, как он снова застонал. Пожалуйста, взмолился я, ударь его. Ударь. Закричи. Просто оттолкни. Но Авива не издавала ни звука.

Я нерешительно поскребся в дверь. Громко прочистил глотку: никакой реакции. Затем услышал короткий женский взвизг.

Уже не думая ни о чем, я повернул дверную ручку и ввалился в каюту — дверь была не заперта. Авива, неловко съежившись, сидела на краю кровати в зеленой накидке, а Аль-Серрас стоял перед ней на коленях и держал ее за руку. Они на секунду повернулись ко мне, но тут же опять уставились друг на друга. Только тут я заметил, что Аль-Серрас что-то сжимает в руке.

— Авива, — позвал я.

Она вздрогнула и посмотрела на меня, но не вскочила на ноги и не залилась благодарными слезами.

— Не шевелись, — приказал Аль-Серрас. И повернул половинку лимона, которая была прижата к ее локтю. Он присел на корточки. — Может быть, лучше попробовать молоком. Я вспоминаю, что моя мать пользовалась молоком. Фелю, ты что, никогда лимона не видел? И закрой дверь.

— Он не успокоится, пока не поймет, в чем дело. — Авива выдернула руку, схваченную Аль-Серрасом. — Посмотрите. Кожа не белая, она красная.

— Это лучше, чем черная, — засмеялся Аль-Серрас. — Теперь мы знаем, почему она не хочет надевать платье без рукавов. У нее руки девчонки-сорванца. Темные и жесткие, как дерево. Все детство лазала по деревьям.

— По стенам. Мы взбирались на стены монастыря, я же говорила.

Я закрыл дверь и прислонился к ней, чувствуя слабость в коленях.

— Он дразнит меня, Фелю. — Видно было, что ей неудобно называть меня по имени, но она пересилила себя. — Я ненавижу свои руки. Они волосатые ниже локтей. Как у маленькой обезьянки, сказал мне однажды учитель. Мне даже не верится, что я сейчас обсуждаю с вами свои руки. Я никогда еще не надевала платья без рукавов. — Сейчас она смеялась, показывала свой красный локоть и смеялась. — И вот еще. — Она показала на небольшой золотой крестик на шее. Та самая племянница, что одолжила ей платье, настояла на том, чтобы Авива взяла у нее и драгоценности. — Я не хотела обидеть ее, но я не могу это носить. Как я буду выглядеть рядом с вами?

Она снова засмеялась, но поперхнулась смехом, словно проглотила рыбью косточку. Очевидно, я выглядел таким растерянным, что она протянула ко мне руку и спросила:

— Мистер Деларго, вам не плохо?

Концерт прошел с большим успехом. К сожалению, уже на следующий день мы прибыли в порт. На непослушных ногах, привыкших к морской качке, мы спустились по трапу. Зашли в кафе на набережной, оттягивая расставание. Аль-Серрас пытался найти междугородный телефон. Темный туман скрывал от нас воду. Авива и я сидели, вдыхая влажный воздух, пропахший рыбой и гарью.

Накануне вечером, после концерта, ее окружили восхищенные пассажиры, расспрашивая о ее дальнейших планах. Капитан намекнул, что она направляется в Германию, и она неохотно это подтвердила. Благодарные зрители наперебой совали ей деньги, превозносили ее талант и повторяли, что мечтают помочь ее дальнейшей карьере.

Сейчас, за кофе, я пытался выведать у нее детали.

— Я сотрудничаю с герром Вайлем, — неохотно отвечала она. — Он предложил мне работу, и мне придется принять его предложение.

— Что-нибудь особенное?

— Да нет. Но работа начнется только через шесть месяцев, перед началом учебного года. Я буду давать концерты в школах в рамках национальной программы музыкального образования.

Некоторое время мы молчали. Потом я не выдержал:

— Не понимаю вас. Вас ждала великолепная карьера в Нью-Йорке, но вы покинули этот город. Почему?

— Это длинная история. — Она прижала ладонь к щеке.

— А я все равно жду Хусто.

— Могу я задать вам вопрос?

— Окажите мне честь.

— Возможно, это вопрос, который вам постоянно задают.

— Я не возражаю.

— Почему вы выбрали виолончель?

Я молчал, потирая щеку.

— У вас нет готового ответа?

— Я полагаю, что есть. Если бы я попытался завоевать вашу симпатию, то сказал бы, что в детстве я отличался слабым здоровьем и мне нужен был инструмент, на котором можно играть сидя.

— А что, это неправда?

— Это правда, но это и есть готовый ответ. Если бы я захотел пококетничать, а я этого не собираюсь делать, то сказал бы, что выбрал виолончель, потому что силуэтом она похожа на женщину.

— Но и это готовый ответ.

— Да.

— Если не хотите, не говорите. Ничего страшного.

— Вам я скажу. — Я прочистил горло и отодвинул чашку в сторону. — Виолончель обладает самым человеческим голосом из всех инструментов. Так однажды сказал мне сэр Эдуард Элгар. Виолончель напоминает мне о пении моей матери, о скромности моего отца. Но больше всего я хочу вам сказать…

Между тесно сдвинутыми столиками протискивался какой-то мужчина, и Авива нетерпеливо постукивала ложкой, ожидая, пока незнакомец пройдет. Вдруг она произнесла:

— Вы гораздо более разговорчивый, когда вашего партнера нет рядом.

— У него привычка говорить за нас обоих. К тому же он не был моим партнером почти восемь лет.

— Он очаровательный.

Я подавил в себе приступ раздражения и продолжил:

— Больше всего я хочу сказать вам… — Я понизил голос. — Я не знаю, почему я играю на виолончели. Я сам себе приводил разные причины, но не знаю, выдуманные они или подлинные. Иногда я раздумываю, как это происходит: сначала мы чувствуем, а потом объясняем почему, или наоборот: сначала изобретаем причины, а потом испытываем соответствующие им чувства.