Тайна совещательной комнаты - Леонид Никитинский

— А все придут? — спросила она, — И Роза придет? И Шахматист, и Слесарь тоже?

— Да ты за себя говори, Клава! — рассердился Майор.

— А за себя я скажу: нет, — сказала она, прикрывая синяк рукой, — У меня тоже есть право на частную жизнь. Когда мы были вместе, я знала, что могу надеяться на каждого из вас, а теперь у меня осталось только право на мою частную жизнь.

Но дверью она все же не хлопнула с треском, а прикрыла ее аккуратно.

Среда, 9 августа, 19.00

Клиника нервных болезней располагалась в центре города, но как остров, довольно густо заселенный аборигенами, до половины девятого вечера широко посещаемый согласно расписанию пришельцами с материка, но все же остров, огороженный забором, — жизнь тут текла не так, как снаружи, и в другом темпе. Вечерело, и на скамейки под деревьями обильно высыпали курить и играть в карты нервные больные, мало отличимые от других людей, разве что по выражению лиц, какое бывает у отдыхающих в санатории, когда путевка заканчивается уже через несколько дней, и вроде бы скука, но хочется урвать что-то еще недополученное. На некоторых из них, включая и женщин, были пилотки из газеты, какие, если верить картинкам, носили маляры в те времена, когда ни Журналиста, ни тем более Хинди еще и на свете не было. «Прикольно», — вспомнил ее любимое словечко Журналист, мода, что ли, у них такая здесь, на острове? Не так уж легко, наверное, было с ними Хинди, как беспечно она об этом рассказывала.

Сверяясь по бумажке, он остановился перед большим корпусом и поднял глаза, прикидывая, какое из окон на пятом этаже относится к процедурному кабинету.

Внутри Хинди массировала в это время спину Актрисы — ни капли лишнего жира, гладкие мускулы, и ни одной веснушки нигде.

— Алла это сказала только мне, когда я ей массаж делала, а я уж вам, только вы дальше не рассказывайте никому, — говорила Хинди, меся спину Актрисы под лопаткой кулачком, — У него на подоконнике лежал «Никон», он с таким объективом штуки три баксов стоит, а нас на даче он снимал «Зенитом», понимаете, в чем штука?

— Какая, в сущности, разница, — сказала Актриса под кушетку, — Ну не он, так кто-то еще. Просто это не могло получиться, такое зло только в кино можно победить.

— А ведь казалось, еще чуть-чуть только осталось, — сказала Хинди и похлопала ей мягкими ладошками по спине, — Ну все, можете одеваться.

— Нет, не Шекспир. Скорее Гоголь, ну да, это же Россия, тут все комедия, хотя и с примесью драмы, — сказала Актриса, продевая руки в бретельки бюстгальтера, и Хинди отметила, что грудь у нее тоже еще довольно молодая, — В общем, все так же пошло, как в кино. Вы все-таки не ходите в кино, детка.

— Нет, уже не пойду, — сказала Хинди, убирая в тумбочку баночки с мазями, — Я передумала; еще отработаю год и в медицинский пойду уже со стажем.

— Вот это правильно! Вот это по-честному! — сказала Актриса, — Вы деньги сейчас с меня возьмите. Сколько это стоит?

В это время в дверь постучали, и Хинди, взглянув на Актрису и убедившись, что та уже одета, крикнула, думая, что это, может быть, нервный больной: «Можно!» На пороге стоял Кузякин с букетом садовых ромашек, довольно скромным.

— Кузя! — первой закричала Актриса, потому что Хинди на миг как бы потеряла дар речи. Актриса радовалась искренне и совсем не театрально, — Кузякин, милый, как же я рада вас видеть, да еще с цветами, — Тут профессиональные привычки все-таки взяли в ней верх, и Актриса показала глазками на него и на Хинди туда-сюда, — Как же я рада видеть любого из вас, и как мне вас всех не хватает!

— А, да, здорово было, — согласился Журналист. Он протянул свой букет ромашек Хинди, но боком, глядя на Актрису, — А вы как здесь?

— Я на массаж, — сказала Актриса, надевая туфли, — Знаете, какая Хинди классная массажистка? О! Пусть она вам тоже сделает. Хинди, возьмите деньги.

— Нет, ну что вы, — сказала Хинди, — ни в коем случае.

— Глупости, — сказала Актриса, оставляя на тумбочке триста рублей, — Во-первых, я уже не присяжная. Да мне уже и новую роль предложили в другом сериале про милицию, так и пошло с вашей легкой руки, и за судью хорошо заплатили, судьей, оказывается, очень выгодно быть. Ну, я пошла?..

Они немного проводили ее по коридору, Хинди надо было в другой кабинет: пора было раскладывать таблетки для нервных больных. Она кидала целые и половинки таблеток из разноцветной кучки в виниловые стаканчики, а их, в свою очередь, помещала в ячейки. Букет ромашек она сунула в какую-то медицинскую посудину, забыв налить туда воды.

— Трудно тебе с психами? — спросил Кузякин, не умея приступить сразу к делу, да и Хинди что-то вдруг засмущалась.

— Я сама там чуть с вами не рехнулась. Подожди, а то я обсчитаюсь.

Она ловко кидала таблетки в стаканчики, сверяясь с хитрой таблицей и шевеля губами; они были все разных цветов, как фишки в казино: желтые, синие, красные.

— Почему ты не жуешь жвачку? — спросила она, не глядя.

— Забыл купить.

— Может, тебе укольчик сделать? — спросила она, перекидав уже почти всю кучку в стаканчики. — Полезный. Хочешь?

— Может, мне еще шапку из газеты сделать? — сказал Журналист. — Я что, так похож на придурка? А зачем они так ходят? Ведь вечер, не жарко.

— Не знаю, — сказала Хинди, — Прикольно… Заходите! — строго крикнула она в коридор, где нервные больные, оказывается, уже выстроились в молчаливую очередь. А он даже и не заметил, завороженный мельканием ее веснушчато-золотистых рук под белым халатом. — По одному, по одному, не путайте!..

— Нам надо всем вместе сфотографироваться, Хинди, — сказал Журналист, сглотнув и глядя, как нервные больные расхватывают свои стаканчики, торопливо запивают каждый свою горсть разноцветных таблеток водой и исчезают как будто с полупоклоном. Сейчас ему и самому вдруг расхотелось фотографироваться, расхотелось бросаться на амбразуры ради кого бы и чего бы то ни было, а захотелось просто пожить. Он подумал, что хотел бы, на самом деле, фотографию одной только Хинди, вот так, в легком белом халатике, сквозь ткань которого изнутри светлячками угадывались веснушки, но в вырезе халата, куда уходила ложбинка груди, они уже кончались, и там кожа была просто золотистой, сухой и теплой на вид. То, что он собирался сказать, было уже очевидной глупостью, он сердился на себя, но что-то заставило его продолжить: — Мы сфотографируемся для газеты, а я напишу небольшой текст, из которого всем будет все понятно.

— А я думала, ты просто так ко мне пришел, — сказала Хинди, собирая пустые стаканчики, поскольку нервные больные уже выпили все, что нужно, и тихо рассосались по палатам. — А зачем тогда ромашки?

— А что такого в ромашках? — сказал Кузякин. — Почему нельзя и то и другое?

— Нет, — сказала Хинди. — То и другое вместе нельзя. И вообще я в отпуск, в Ялту.

Но он не уходил, а смотрел на нее странно, не так, как раньше, в суде.

— Ну и черт с ним, в самом деле, — сказал Кузякин, — А мы что же, не люди? Мы что, Александры Матросовы какие-то, что ли? Я тоже хочу жить, Хинди. Тома, я хочу твою фотографию, не общую, а твою, только я сам не сумею так, надо чтобы талантливый фотограф был, ну вот хоть как Рыбкин.

— Мы могли бы тогда сфотографироваться и вдвоем, — сказала Хинди, поднимая на него глаза, рыжие даже за стеклами очков. — Хочешь?

— Хочу, — сказал Кузякин, — Очень.

— Пойдем ко мне, — сказала Хинди. — Тут нам эти не дадут поговорить.

Они прошли мимо стеклянных дверей, за которыми жили нервные больные, почему-то крадучись и еще не решаясь взяться за руки, в темный конец коридора, где белый халат немного задержался, возясь с замком. Когда она отперла наконец дверь, Кузякин увидел, что там все не совсем так, как он представлял, когда разговаривал с ней по телефону, хотя действительно был и диван, и тумбочка, и настольная лампа с биркой. Над диваном висела фотография пожилой Вивьен Ли, вероятно, она просто когда-то попалась Хинди под руку, а в ногах дивана сидел плюшевый медведь, с которым она, должно быть, коротала тут ночи на дежурстве. Плюшевые игрушки всегда раздражали Кузякина, но это был не такой, он был в возрасте, с какой-то своей длинной и интересной историей, в клетчатой рубашке и потертых вельветовых штанах.

— Ой, я забыла ромашки!..

Она вспыхнула и убежала, но он знал, что она вернется, ему было спокойно, как не было уже очень давно, и он заботливо пересадил медведя с дивана на тумбочку напротив. Хинди вернулась с ромашками в медицинской посудине, в которую она где-то по дороге все же успела набрать воды, и поставила ее рядом с медведем.

— Зачем ты пересадил медведя, Кузя? — спросила она, вдруг порывисто заводя ему руки за голову и стараясь стянуть с хвоста дурацкую аптекарскую резинку, — Ты сам сумасшедший, Кузя, на тебя шапку из газеты надо надеть…

Сухое и теплое, золотистое рванулось к нему из выреза халата, где веснушки уже кончались, а трусики были желтые, как одуванчик, наверное, те же самые, они уже отлетели куда-то на медицинский линолеум. «А! — сказала Хинди, глядя мимо его хвоста, с которым ей пока так и не удалось справиться, рыжими, наполненными счастьем глазами, и вдруг тоненько заверещала на одной ноте: — И-и-и!..»