Игра в зеркала - Ольга Шумилова

А под песком расцветали цветы.

Я стояла у края могилы и качала головой, забыв о мнущемся под сжатыми пальцами букете. Цветы были везде: в руках — моих и чужих, на гравилетах, у могилы. Гроб был засыпан ими.

Сыплющийся с небес песок покрывал нежные лепестки золотой пыльцой. Пыльца превращалась в покрывало, покрывало — в саван. Золотые песчинки сыпались с края могилы вниз, делая саван все тяжелее.

Мимо проходили темные фигуры, наклонялись — и поверх савана ложились новые бутоны, чтобы тот час же засиять золотым блеском. И снова был саван, и снова были цветы…

Мы провожали Марлен Рис в последний путь. И усыпали этот путь цветами.

И там, на другом конце пути, они будут цвести вечно у нее под ногами.

Но на этом… они цветут под песком. Россыпь стеблей и ярких головок, выпавших из рук врачей, агентов, моих рук. Всех, кто пришел сегодня. Взгляд пробегал по хмурым лицам, опущенным головам, напряженно развернутым, или, наоборот, ссутуленным плечам.

Ты мало прожила на свете, Марлен. Но сколькие же тебя любили…

Моя жизнь гораздо длиннее. Но скажет ли обо мне кто-нибудь то же?…

Я держу за плечо того, кто тебя все-таки любил, и понимаю, что завидую твоей безмятежной душе, тишине, в которой ты жила, любви, в которой ушла. Глупость, и через час я сама пойму это, но сейчас… но сейчас я понимаю гораздо лучше, что мой путь — кольцо, а не прямая, которое в конце концов разрежет чья-нибудь пуля или нож.

Но… я сделала свой выбор давно. Не жить вечно или не жить вообще. Значит, все правильно.

Темная ткань собирается под пальцами в мелкие складки, скользит, хочет вырваться из рук. Пешш дергает рукой, в который уже раз пытаясь сбросить мою руку, но я лишь разглаживаю складки на рукаве и вновь сжимаю пальцы. Наконец подходит отлучившийся было Чезе и я снова передаю эту вахту ему. Помощник что-то тихо говорит стоящему рядом мужчине и сочувствующе хлопает по плечу. Застывшее лицо чуть разглаживается, Пешш молча кивает.

Мы рядом с ним все это время. Я — из соображения элементарного долга, Чезе… сначала думалось, что как мой помощник, потом пришло понимание: потому что он его друг. И, похоже, единственный. Чего еще я не заметила в этой круговерти? Что еще прошло мимо? Да и есть ли разница?…

Взгляд снова и снова возвращается к присыпанным золотой крошкой бутонам.

Мы провожали Марлен Рис в последний путь. И усыпали этот путь цветами…

Темнота. Хочется думать, что она здесь оттого, что просочилась по капле сквозь иллюминатор, а вовсе не потому, что я выключила свет.

Давным-давно прозвучал отбой и корабль, несущийся сквозь ночь обратно к «Полюсу», спал. Снятся ли кораблям сны? Этому, наверное, нет. А вот моим когда-то снились…

Похороны эти… Я до последнего надеялась, что хоронить будут там, где она жила, или на Станайе, или хоть где-нибудь еще. Но. Приказ есть приказ.

Цветы… Тогда, давным-давно все было точно так же засыпано цветами. Не этими изнеженно-хрупкими созданиями, а другими, нашими цветами. Каждый лепесток — драгоценный камень, каждый венчик — брошь. Сайтэ, цветы печали. Веками, тысячами лет они цветут на наших могилах, вбирая в себя свет живых когда-то тел.

А здесь они называются каменными и стоят безумных кредитов. И их собирают. На наших могилах.

А тогда… Тогда могил было много. Огромная пещера вся горела холодным светом скорбных цветов. Я видела их только издали, уже тогда не имея прав ни на что. Даже посадить свой цветок в Сад Плача. Даже вплести свой свет в общую скорбь. Только видеть, как это делают другие и выть, выть от невозможности разделения, от выжженных с корнями из сознания паутинок, тянущихся от Гнезда, оплетающих каждый разум Сетью… Кроме моего. От вакуума вокруг перепуганной души, от желания вырваться из крепко держащих, ставших вдруг чужими рук и забиться в крошечную щель.

Призрачно сияющие фигуры проскальзывали мимо, не глядя, не задевая, не замечая.

Это тоже было частью наказания.

И скрюченные пальцы сжимают прошитые болью насквозь виски, и из горла вырывается долгий звериный вопль.

Никто не оборачивается. Ведь дочери Гнезда уже нет.

Есть только тэйли, «мертвая душа». Изгнанница.

Особо жестокий способ смертной казни, применяемый только к совершившим самые тяжкие преступления перед Гнездом. Когда разум и душа остаются одни, а тело выбрасывается за пределы Ночной Вуали. В Мир.

Разум окутывает безумие, душа бьется в агонии, а тело…тело живет еще долго. Наверное.

В тот раз тэйли стала я. Разум правого Крыла.

Четыре корабля были моими глазами, руками и крыльями. Это были маленькие корабли, но я только начинала их растить. Они росли бы всю жизнь, наращивая каменные кристаллы на гладкие бока, раздаваясь вширь и вытягиваясь. Совсем как цветы печали. Только те растут только вверх… А мои корабли вырасти не успели.

Самое тяжкое преступление — обратить свое оружие против Гнезда. И на то, насколько я была молода, скидок не делали. Как, впрочем, и на то, что находилась я явно не в своем уме.

Законы риалтэ жестоки. Но жестокость эта необходима. Я могла доказать, что причина всему — несколько капель психотропной жидкости, попавшей на мою кожу стараниями завистника и вызвавшей нарушение функций мозга. Но… Был важен результат, а не причина. Я должна была предвидеть это, но пренебрегла защитой. И оправдания были бесполезны.

Но ни у кого не могло даже возникнуть мысли, что эти несколько капель и вызванное им среди прочего разрушение установки неприченения вреда Гнезду позволят мне жить вне Вуали. Вне Гнезда. Вне всего. Вместе с установками подточилась психо-органическая зависимость от Сети.

И я выжила.

Выжила даже среди ущербных созданий, запертых в одной-единственной оболочке. Что-то делала. Как-то жила. Их корабли были из мертвого металла, и единственное, что я умела, не было нужно никому. Мне не нужны были их деньги, их еда или кров. Но без общества, без общества теперь уже любых разумных риалте было не выжить. И вдруг то, что никогда не считалось среди нас «особым умением», оказалось ценным товаром на рынке услуг. Все риалтэ умеют работать с живыми клетками и их составляющими — это самая низшая ступень, доступная даже детям, перед переходом к работе с каменными кристаллами. Эти, оказывается, не владели даже низшей ступенью.

Так что…

Я отвела взгляд от иллюминатора. Уже давно все по-другому. К чему вспоминать, если ничего не вернуть? Ведь не вернуть…

— Я начинаю думать, что меланхолия заразна, — прозвучало за спиной. — Весь корабль воет на луну.

— Так уж и весь, — индифферентно отозвалась я, не оборачиваясь.