Битва за Ленинград - Дмитрий Сергеевич Филиппов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1928 году у Ольги Берггольц родилась первая дочь Ирина. Забегая вперед, скажем, что счастье материнства будет пронзительным и недолгим в ее судьбе и станет определенной вехой, этапом, после которого перед нами предстанет совершенно другая Берггольц: с искалеченной душой, разбитым, выжженным нутром и взятой новой поэтической высотой. Потому что хорошо это или плохо, но поэт за свои строчки платит всей жизнью, всей судьбой, всем своим существом. Только тогда эти строчки набирают вес и будоражат сердца людей.
Дикая, разнузданная сила Бориса Корнилова, ярко выраженное грубое, мужское начало в какой-то момент становятся невыносимыми для Ольги. В 1929 году его исключили из комсомола. А Ольга совершенно осознанно выбрала свою дорогу вместе с партией, с РАППом. Само время все дальше разводило их друг от друга.
Юрий Либединский, ухаживавший в это время за Марией Берггольц, писал ей 25 февраля 1930 года: «Я не доволен, что Борис и Ольга помирились. И ты не дружи с Борисом. Бывают люди, которых нужно, чтобы они были хорошие, — ласкать. А бывают — которых надо бить. Он принадлежит ко вторым. Кстати, я это понял благодаря тебе, благодаря твоим рассказам о нем. Надо, чтобы ему стало плохо, тогда он поймет, чем может быть для него Ольга и чем он сам. Мне кажется, что в интересах Оли — да и, пожалуй, Бориса — чтоб они не мирились. Ну, впрочем, это их семейные дела»[302].
Память об этой любви-страсти, любви-уничтожении надолго останется в сердце у обоих поэтов. Корнилов в поэме «Моя Африка» так будет вспоминать Ольгу:
Вы все такие —
в кофточках из ситца,
любимые, —
другими вам не быть, —
вам надо десять раз перебеситься,
и переплакать,
и перелюбить.
И позабыть.
И снова, вспоминая,
подумаешь,
осмотришься кругом —
и все не так,
и ты теперь иная,
поешь другое,
плачешь о другом.
Все по-другому в этом синем мире,
на сенокосе,
в городе,
в лесу…
А я запомню года на четыре
волос твоих пушистую лису.
Запомню все, что не было и было.
Румяна ли? Румяна и бела.
Любила ли? Пожалуй, не любила,
и все-таки любимая была[303].
Они развелись в 1931 году, хотя фактически уже год не жили вместе, у каждого из них была своя жизнь. Напомню, Ольге на тот момент — 21 год. Борису Корнилову — 23. А они оба — уже поэты.
На этот образ-воспоминание в поэме «Моя Африка» Ольга Берггольц ответит Корнилову в 1939 году, когда уже умрет в возрасте семи лет их дочь Ирина, когда сама Ольга пройдет издевательства и пытки в тюрьме НКВД.
О да, я иная, совсем уж иная!
Как быстро кончается жизнь…
Я так постарела, что ты не узнаешь,
а может, узнаешь? Скажи!
Не стану прощенья просить я,
ни клятвы
напрасной не стану давать.
Но если — я верю — вернешься обратно,
но если сумеешь узнать, —
давай о взаимных обидах забудем,
побродим, как раньше, вдвоем, —
и плакать, и плакать, и плакать мы будем,
мы знаем с тобою — о чем.
Обратно Корнилов не вернулся. На момент написания стихотворения он был уже год как расстрелян за участие в троцкистском заговоре. Ольга об этом не знала, потому и обращалась к бывшему супругу как к живому.
В 1930 году она познакомилась с Николаем Молчановым — будущим мужем и главной любовью всей своей жизни. Оба — студенты филологического факультета Ленинградского университета. «Он с первого взгляда ей понравился. Молчанов отвечал всем ее представлениям об идеальном советском человеке. Он был аскетичный, честный, порядочный и настоящий комсомолец. Именно такого мужчину Ольга хотела видеть рядом с собой. „Донской казак по происхождению, высокий, удивительно ладный, он был необычайно, строго и мужественно красив, и еще более красив духовно“, — писала она в автобиографии»[304].
После окончания учебы их вместе отправили в Казахстан по распределению корреспондентами газеты «Советская степь». Собственная молодость звучала в унисон с грандиозными задачами строительства молодой республики. На казахские мотивы Ольга написала через несколько лет повесть «Журналисты», одним из героев которой был Михаил Якорев. Прототипом для этого персонажа стал журналист Леонид Дьяконов, родственник Николая Заболоцкого, печатавшийся под псевдонимом Анк. Все трое — близкие товарищи, делающие одно дело. Они выезжали на поля, на сбор хлопка, описывали строительство социализма в Казахстане в правильном идеологическом ключе, хотя не могли не видеть, как идет коллективизация в Средней Азии, сколько приписок, разгильдяйства, саботажа, бедности и нищеты вокруг. Но линия партии требовала терпеть, описывать успехи и победы, и Ольга искренне верила, что так правильно, так и должно быть. К несчастью, именно знакомство с Дьяконовым сыграло трагическую роль в судьбе Берггольц — он будет одним из немногих, кто даст против нее показания, оговорит ее на допросах. К несчастью для Берггольц и к счастью для Ленинграда (да простят мне этот невольный цинизм): сейчас можно совершенно определенно сказать, что не будь тюремного периода в ее жизни, травли в писательской организации, следствия, допросов, исключения из партии — не обрел бы ее голос ту звенящую высоту, какая позволила ей стать «Ленинградской Мадонной». Писали о блокаде изнутри и Николай Тихонов, и Александр Прокофьев, и Вера Инбер, все трое получили Сталинскую премию «за блокаду», а голосом Города, его жителей, стала только Ольга Берггольц.
Через какое-то время Ольга вернулась в Ленинград, а Молчанов остался в Казахстане. Статус их пока не был определен. Ленинград закрутил Берггольц в вихре знакомств, литературных продвижений, богемных посиделок. Она познакомилась с Максимом Горьким и с одним из руководителей РАППа Леопольдом Авербахом. Авербах был родственником Генриха Ягоды, имел доступ к высоким кремлевским кабинетам, решал судьбы писателей.
В письме Николаю Молчанову в сентябре 1931 года Ольга восторженно писала: «Потом приехал Авербах… По приезде он сразу проявил максимум заинтересованности ко мне. Мы с ним сразу подружились. Ходили, разговаривали, ужинали в Европейской и т. д. Колька, что это за человек, наш Князь! Интересно, что ему 28 лет! А человек два раза был на нелегальной работе в Германии и Франции, его там
