Пещера Лейхтвейса. Том первый - В. Редер

— Ведите сюда еврейку, — загудела толпа. — Она не соврет — она честная девушка, лучшая из всего Гетто.

— Моей дочери у меня нет, — проговорил старик. — Я не знаю, где она теперь.

Раздался насмешливый хохот Батьяни.

— Смотрите, пожалуйста, — заговорил негодяй. — Важная свидетельница внезапно исчезла. Твоя басня, жид, слишком прозрачна. Выдумай что-нибудь поумнее. Нет! Я скажу за тебя, откуда этот несчастный ребенок. У вас, жидов, есть книга Талмуд. В этом Талмуде заключены ваши обрядовые законы. И вот один из них гласит, что для успешного празднования вашей жидовской Пасхи необходимо убить христианское дитя и в его крови вымыть руки. Ты был командирован своими единоверцами раздобыть ребенка, и ты выполнил прекрасно возложенное на тебя поручение. Ты шел уже домой, когда попал на глаза офицеру. Вот как обстоит дело, проклятый убийца.

Финкель похолодел от ужаса. Он прекрасно знал, что гнусная, бессмысленная сказка об употреблении евреями христианской крови принимается простым народом всегда за истину; он знал, несчастный еврей, что многие христиане пользуются ею тогда, когда захотят не отдать долга еврею… Тогда, по доносу такого мерзавца, хватали ни в чем не повинного кредитора и приговаривали его к смерти. Ужасное, дикое, но всегда приносящее свои плоды обвинение.

Вот и теперь: толпа всколыхнулась… Секунда… другая… И стадо баранов, именуемых «толпою», разразилось восклицаниями: «Жиды убили ребенка! Они пьют нашу кровь! Они празднуют Пасху! Смерть жидам! Туда, в Гетто! Бить жидов! Жечь их дома!» И толпа кинулась было бежать в еврейский квартал, но тут выступил на сцену снова Батьяни, сам испугавшийся действия своих слов.

— Друзья мои! — стараясь покрыть поднявшийся рев хищных зверей, закричал он. — Жиды не избегнут заслуженного наказания, но раньше пусть суд выудит признание у этого убийцы.

— На пытку жида! — заревела толпа. — На пытку! Пусть жид говорит!

Не было в этот момент среди этих тысяч народа лица, на которое не было бы противно смотреть… Это были не люди. Нет! Это были дьяволы, радующиеся гибели человеческой души. Страшно становилось за человеческую душу, страшно в такие минуты. Сотни рук протянулись к Финкелю, и не будь подле офицера, толпа разорвала бы его на части.

Пятеро мужчин, сопровождаемые толпою, дошли наконец до здания суда, мрачно возвышавшегося на базарной площади… Толпа по дороге пополнялась все новыми и новыми жителями, так что когда они остановились около здания суда, количество людей достигло нескольких тысяч.

Разбудили мирно спавших судей.

Пока те одевались, гонец поскакал за палачом, Мартином Фуксом.

Финкеля поместили в «комнате пыток», один вид которой способен был привести в ужас человека с самыми крепкими нервами. Здесь было собрано все то, что изобрел извращенный человеческий ум для того, чтобы мучить себе подобных. Все оснащение прирожденных палачей — католических монахов, весь ассортимент пыток кровавой и мрачной инквизиции был здесь налицо. Посреди комнаты стоял стол, покрытый черным сукном. За ним заняли места семь судей. Против стола стоял Финкель под надзором двух стражей и свидетели: Батьяни, Иост и офицер. Несколько поодаль возился со своими отвратительными инструментами палач. Труп ребенка лежал на маленьком столике.

Начался допрос. Финкель клялся, что он невинен… В сотый раз рассказывал он историю совращения его дочери, утверждая, что граф сам убил ребенка, желая отделаться от незаконного сына. У судей его слова не вызывали никакой веры.

— Где твоя дочь? — спрашивали они. — Отчего она не является сюда, чтобы защитить тебя и подтвердить твои показания?

На этот вопрос Финкель не мог ответить. Он клялся, что не знает, где его дочь, и это было единственное правдивое его показание.

Наконец председатель суда поднялся со своего места.

— Илиас Финкель, — торжественно произнес он. — Брось свою ложь, обратись к истине. Расскажи, как ты убил ребенка и кто были твои пособники?

— Клянусь Богом, — прокричал Финкель, — я сказал правду, одну только правду! Я невиновен, почтенные судьи, совершенно невиновен. Ребенка убил граф Батьяни!

— А я утверждаю, — раздался голос графа, — что жид убил ребенка по поручению своих единоверцев, которым их проклятый Талмуд предписывает употреблять христианскую кровь во время празднования Пасхи. Для этого и только для этого был убит несчастный малютка, родителей которого мы еще не знаем. Может быть, младенец закричал в то время, как его похищали, и жиды, испугавшись преследования, раздробили ему череп. Судьи города Франкфурта, — продолжал с театральным пафосом негодяй, — во имя спокойствия граждан, во имя человечности, во имя нашей веры, во имя справедливости, служить которой вы призваны, требую я, чтобы жид был подвергнут пытке. Только тогда скажет он правду.

Эта гнусная речь встретила полное сочувствие судей. Они жили в то время, когда, наряду с быстро прогрессировавшей культурой, свято сохранялись пережитки более грубых времен. Стоило кому-нибудь где-нибудь открыть убийство, как в нем сейчас же обвиняли евреев. Если портилась вода в колодцах — евреям приписывали отравление цистерн, если пропадал ребенок, попросту заблудившись в лесу, поиски его производили в домах еврейского квартала, попутно грабя имущество беззащитного народа.

Ужасный век! Ужасные сердца! Проклятое время, когда достаточно было, если человек говорил «Шма, Израиль!» вместо «Услышь меня, Господи!», чтобы обвинить его в каких угодно преступлениях и чтобы он явился козлом отпущения.

Сцена пытки, которой мы не могли избегнуть, оставаясь верными изображаемой эпохе, наглядно показывает, на какой низкой ступени находилось средневековое «правосудие». «Пристрастный допрос» был принят повсюду, и только в Пруссии гениальный монарх, Фридрих Великий, отменил пыточные орудия. Вместо «железных масок», «бронзовых дев», «вестальных сапог» он ввел суд присяжных.

— Мартин Фукс, — обратился председатель к палачу, — возьми Финкеля, упорно запирающегося и клевещущего на графа Батьяни, друга нашего герцога. Испытай на нем все пытки, чтобы он сознался.

Илиас Финкель зашатался… Он хорошо знал ужасную силу пыточных орудий. Красные круги заходили у него перед глазами. Он упал на колени, простирая руки к судьям.

— Сжальтесь надо мною, — жалобно умолял он. — Сжальтесь! Что я могу сказать вам? Я неповинен в убийстве ребенка. Не могу же я брать на себя вину в том, чего я не сделал. Пощадите мое дряхлое тело. Возьмите мое имущество, заточите меня в тюрьму, но не отдавайте на пытку. Я ничего…

Но палач не дал ему договорить. Он схватил старика и привязал его к железному столбу, упиравшемуся одним концом в потолок, а другим в пол. Затем он вставил большие пальцы рук еврея в тиски для пальцев. Они состояли из двух расположенных одна над другой стальных полос, которые посредством винта сжимались вместе… Финкель скорчился от боли, когда кости пальцев хрустнули под давлением винта. Он сильно стиснул зубы, и холодный пот выступил у него на лбу.