Том 1 - Николай Лесков

— Пей да уходи скорей.

— Будешь там?

Степан достал кувшин и стал из него пить, а Настя пошла к постати.

— Настя? — вопросительно кликнул вслед Степан.

— Ну, — отвечала, оборотясь к нему, Настя, с улыбкой, в которой выражалось: «Нечего допытываться, — разумеется, буду».

Степан нашел Настю и, уходя от нее утром, знал, как нужно браться за ворота прокудинского задворка, чтобы они отворялись без скрипа.

Кончились полевые работы, наступала осень с дождями, грязью, холодными ветрами и утренними заморозками. Народ работал возле домов: молотили, крыли крыши, чинили плетни. Ребята, способные владеть топором, собирались на Украину. Домнин муж тоже собирался. Прокудин отпускал старшего сына с тем, чтобы он непременно выслал вместо себя на весну домой Гришку. Бабы по утрам молотили с мужиками, а потом пряли. Степан редкую ночь не проводил на прокудинском задворке; его и собаки прокудинские знали; но в семье никто не замечал его связи с Настею. Как-то филиповками, утром, зашла к Насте в пуньку Варвара попросить гребня намычки чесать, поговорила и ушла. Вечером в этот день Настя сидела со всеми и пряла. Был общий разговор, в котором Настя, по своему обыкновению, принимала самое незначительное участие. Но вдруг, ни с того ни с сего, она охнула, уронила нитку и, сложив на груди руки, прислонилась к стенке. Взглянули на нее, а она — красная, как сукно алое, и смотрит быстро, словно как испугалась, и весело ей.

— Что тебе? — спрашивают ее.

— Ничего, — говорит.

— Как ничего! Чего ты вскрикнула?

— Так что-то, — говорит, а сама улыбается.

Встала Настя, напилась водицы и опять села за пряжу. Никто на это более не обращал внимания.

— Ох, Степа, — говорила ночью Настя, гладя русые кудри своего любовника. — Не знаешь ты ничего.

— А что знать-то, касатка?

— Дела большие на нас заходят.

— Аль горе какое?

— Горе не горе, а…

— Да говори толком.

Настя помолчала и, прижавшись к Степану, тихо проговорила:

— Я ведь тяжела.

— Что врешь! — воскликнул встревоженный Степан.

Настя взяла его руку и приложила ладонь к своему боку.

— Что ты? — спросил Степан.

— Погоди! — ответила Настя, не отпуская руки.

Ребенок скоро трепыхнулся в матери.

— Слышишь? слышишь? — спросила Настя.

— Слышу, — отвечал Степан.

Они стали думать, что им делать.

— Теперь думай со мной, что знаешь, — говорила она. — Я скорей в воду брошусь, а уж с мужем теперь жить не стану.

Но в воду было незачем бросаться, потому что Степан ее любил, расставаться с ней не думал и только говорил:

— Дай сроку неделю: подумаю, посоветуюсь с кумом.

— Не надо говорить куму.

— Отчего?

— Да так.

— Он мой приятель.

Неделя была на исходе. От рядчика пришло к жене письмо, к которому было приложено письмо от Домниного мужа. Писал Домнин муж отцу, что Гришка живет в Харькове у дворничихи, вдовы, замест хозяина; что вдова эта хоть и немолодая, но баба в силах; дело у них не без греха, и Гришка домой идти не хочет. Настю это письмо обрадовало. Она не любила своего придурковатого мужа, но жалела его, и ей было приятно узнать, что и на его долю в свете что-то посеяно и что ему хорошо. Не так это дело принял Прокудин. Он пошел в управу и продиктовал писарю такое письмо:

«Любезному нашему сыну Григорию Исаичу кланяемся, я и мать и семейные наши и хозяйка. И посылаем мы присем с матерью его наше родительское благословение, на веки нерушимое. А дошло до нас по слуху, что живешь ты, Григорий, у какой там ни есть дворничихи в Харькиве в полюбовниках, забывши свой привечный закон и лерегию, как хозяйскому сыну и женину мужу делать грех и от людей и от господа царя небесного. Мы тебя на такое дело не учили и теперь на него благословения не даем. А есть тебе наше родительское приказание сичас же, нимало не медлимши, идти ко двору и быть к нам к розгвинам, а непозднейча как к красной горке. Нам некому пар подымать и прочих делов делать, так как брат твой в работе, с топором ушол. Если ж как ты нашей воли от разу не послушаешь, то и на глаза ты мне не показывайся. А дам я знать исправнику и по начальству, и пригонят тебя ко мне по пересылке, перебримши голову. Насчет же теперь пачпорта и не думай и не гадай, а будь ко двору честью, коли не хочешь, чтоб привели неволею».

Затем следовали поклоны и благословения.

В письмо вложили гривенник, чтоб оно не пропало, и страховым отправили на имя того же рядчика. С домашними об этом Прокудин не рассуждал, но все знали, что он требует Гришку, и не сомневались, что Гришка по этому требованию явится.

Домашним от этого было ни жарко, ни холодно, но Настю дрожь пробирала, когда она згадывала о мужнином возвращении.

— Так все, стало, хорошо? — спрашивала Настя сидевшего у нее в ногах на кровати Степана.

— Видишь сама, теперь только денег нужно раздобыться.

— А много денег-то?

— Двадцать пять рублей старыми за пачпорт берет, пес этакой.

— О-о! ты поторгуйся.

— Тут, глупая, уж где торговаться! Вот в Суркове тоже писарь делает пачпорты, дешевле берет, всего по десяти старыми, так печати у него такой нет; попадаются с его пачпортами.

— Нет, такого-то не надо.

— То-то ж и оно.

Ворота задворка скрипнули, и кто-то крикнул:

— Настя!

— Пропала я! — прошептала Настя.

— Настя, отчини! — продолжал тот же голос под самою дверью пуньки.

Степан и Настя узнали Варвару.

— Что тебе? — спросила Настя замирающим голосом.

— Отчини, дело есть.

— Ну как же, дело! Я разутая… студено… Завтра скажешь.

— Я намычки у тебя забыла.

— Нет тут твоих намычек.

— Да отчини, я погляжу.

Нечего было делать. Настя толкнула Степана на постель и, закрыв его тулупом, отворила дрожащими руками двери пуньки.

Варвара, как только перенесла ногу через порог, царапнула серничком и, увидав Степановы сапоги, ударила кулаком по тулупу и захохотала.

— Чего тебя разнимает! — сказал, вставая, Степан.

Настя, совершенно потерявшаяся, молчала.

— Вот он где, милый дружок, — продолжая смеяться, говорила Варвара.

— Бери свои намычки, где они тут, и убирайся, — строго сказал Степан.

— Что больно грозен! Не ширись крепко.

— А вот я тебе покажу, что я грозен. Если ты перед кем только рот разинешь, так не я буду, если я тебе его до ушей не раздеру. Ты это помни и не забывай.

— Грех-то какой, — проговорила Настя, когда вышла Варвара. — Кто эту беду ждал?

— Никакой беды не будет.

— Не говори этого, Степа. Она всем разблаговестит. Она это неспроста зашла.

— Не посмеет.

Однако Степан ошибся. Бабы стали подсмеивать Насте Степаном.

Отдала Настя Степану сукно, три холста да девять ручников; у кума он занял четыре целковых и поехал в К. Оттуда вернулся мрачный, как ночь темная. Даже постарел в один день.

— Что? — спрашивала его Настя.

— Пропало дело.

— Как так, Степанушка?

— Обманул, собака. Взял деньги, а пачпортов не дал. «Привози, говорит, еще столько ж».

— Да ты б требовал.

— Что мелешь! Острога неш нет. Как требовать-то в таком деле.

— Горе наше с тобой.

— Не радость.

— Как же теперь быть?

— И сам не знаю.

— Донести еще денег, что ли?

— Не поможет, уж это видно, что все на обман сделано.

Горевали много. Однако порешили бежать, как потеплеет. Настя была в большом затруднении. Ей хотелось скрыться, пока никто не знает о: ее беременности.

Так ей не привелось сделать.

На масленице, наигравшись и накатавшись, народ сел ужинать, и у Прокудиных вся семья уселась за стол. Только что стали есть молочную лапшу, дверь отворилась, и вошел Гришка.

Настя как стояла, так и онемела. Поздоровался Гришка с отцом, с матерью, поздоровался и с женою; а она ему ни слова.

Пошли все спать. Только старик долго сидел еще с Григорьем. Все его расспрашивал; но потом и сам полез на полати, а сына отпустил к жене.

Да жены-то Григорий не нашел в пуньке. Дверь была отворена, и кровать стояла пустая.

От Прокудиных до Степанова двора было всего с полверсты: только перейти бугорок да лощинку. Настя перебежала бугор и села на снегу в лощинке. Она сегодня не ждала к себе Степана и не знала теперь, как его вызвать; а домой она решилась не возвращаться. Ночь была довольно холодная, и по снегу носилась легкая сероватая пыль: можно было ожидать замяти*. Настя крепко прозябла в одной свите и пошла к Степанову двору. В избе еще был свет. Настя потихоньку заглянула в окно. Степан сидел на лавке и подковыривал пенькою детские лапотки. В сенях кто-то стукнул дверью. Настя испугалась, отбежала за амбарчик и оттуда продолжала глядеть на окно. В хуторе было тише, чем в поле, но по улице все-таки мелась снежная пыль. Видно было, что кура разыгрывается. Настя, пожимаясь от стужи, не сводила глаз с освещенного окна Степановой избы. Наконец огонь потух, и в тишине ночи, сквозь завывание ветра, Настя услыхала, как стукнула дверная клямка. Настя в ту же минуту завела песенку и, пропев слова три, замолчала и стала смотреть на ворота.