Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 2 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как-то повернулось за двое суток, что вся власть – будто утекла от него. Только числился он императором и Верховным Главнокомандующим, а приказать – было некому. А – соглашаться на всякую бумагу, которую поднесут. Все эти дни, пока он ездил, где-то связывались аппараты, текли аппаратные разговоры – но всё мимо него, подходили, отвечали кто-то другие, а ему несли лишь готовые результаты.
Как-то незаметно остаток власти утёк от него к Алексееву. И тот вот уже сам спрашивает об отречении?
Что же ответят главнокомандующие?…
Даже нелюбимую им власть смеет ли он отдать, – перед предками? Всегда мучила Николая боязнь – оказаться не на высоте своего призвания. И особенно – оказаться недостойным отца и прадеда Николая, которые так смело, так уверенно вели.
Что же ответят главнокомандующие?
Да – хочет ли сама вся Россия, чтоб он отрёкся? Если хочет, то – да, конечно, немедленно! Если царь стал помехой национальному единению – так он уйдёт. Да он будет Бога благодарить, если Россия наконец станет счастлива, без него.
Но – как узнать истинную волю России?
Царствование – это крест. Это – обязанность трудноподъёмная. Царь принимает на себя всю тяготу государственных решений, всю суету и мелкость управления, – чтоб освободить от этой мути души подданных, чтоб они непринуждёнными взрастали к Богу.
Всегда все добиваются с докладами, мненьями, одни хотят одного, другие противоположного, всё надо выслушивать, прочитывать, подписывать. Но как ни реши -всегда общество свистит, улюлюкает, недовольно.
А как хорошо бы, правда, всё это бросить да поехать доживать век в Ливадию! Какой растворительный воздух! Какое успокоительное место, – есть ли в мире что равное южному крымскому берегу! Высоко над морем сидеть за мраморным столиком на мраморной скамье – смотреть на солнечный морской переблеск или на сказочный лунный. Царскою тропой пройти до Ореанды. Верхом съездить на виноградники. Так и прожить бы остаток жизни своею семьёй, ничего лучшего не надо, воспитывать сына. И Алексею очень благотворен Крым.
Да! ведь ему надо будет царствовать!…
Завтракали без приглашённых.
Догадывалась ли свита, какой встал вопрос? слышали что? волновались? – на обряде принятия еды это не отразилось.
А сразу после завтрака Государь, одетый в любимый тёмно-серый кавказский бешмет с погонами пластунского батальона и своими полковничьими звёздами, перепоясанный тонким тёмным ремешком с серебряною пряжкой и кинжалом в серебряных ножнах, в костюме воинственном, а с душою опавшей, принял в зелёном вагонном салоне, где стояло пианино, трёх генералов, – трёх даже не по старшинству на Северном фронте, третьим зачем-то привели начальника снабжения.
Государь пригласил их сидеть и курить. Рузский сел, закурил, а те двое остались стоять, настораживая. Рузский механически-размеренным голосом доложил некоторые дневные сведения, о ходе отзыва войск, посылавшихся на Петроград. А потом положил перед Государем расклеенную ленту от Алексеева.
Государь принял с волнением, жарко стало в предлокотьях.
…Всеподданнейше представляю вашему императорскому…
А дальше сразу – ответ Николаши.
В этот раз – всё доходило до сознания, всё остро впитывалось.
…Алексеев сообщил… небывало роковую обстановку и просит поддержать его мнение… принятие сверхмеры…
Поддержать его мнение…
И – как верноподданный, по долгу присяги, по духу присяги Николаша коленопреклонённо молил: спасти Россию! Осенив себя крестным знамением, передать трон наследнику. Как никогда в жизни и с особо горячею молитвою…
Нет, отчего же «как никогда»? Один раз уже это было, в октябре Пятого.
И – потерял Николай всё волнение. И даже – потерял интерес читать.
Он уже понял.
Так же и Брусилова всеподданнейшая просьба была основана на преданности царскому престолу: отказаться от него в пользу наследника, без чего Россия пропадёт. Другого исхода нет, и необходимо спешить, дабы не повлечь неисчислимые катастрофические последствия.
Ещё – Эверт. В общем то же. Средств прекратить революцию в столицах – нет никаких. Не находя иного исхода и безгранично преданный Вашему Величеству, умолял во спасение родины и династии принять предложение династии…
И как быстро пришли все телеграммы. И как они единогласны.
И ведь все трое они были главнокомандующие, и все трое – генерал-адъютанты, то есть из генералов самые приближенные, обласканные, сердечно доверенные, с императорскими вензелями на погонах.
И – все говорили согласно.
Это единство их всех – потрясло Государя.
Значит: Божья воля.
И только добрый Алексеев так тепло прибавил от себя. Не настаивал, не указывал, что именно делать. А – принять решение, которое внушит Господь, к мирному благополучному исходу. По-христиански.
Этот мягкий конец Алексеева примирял с жестоким генеральским документом..
А перед лицом был – вот, Рузский. Утроенный для убедительности широколицым Даниловым-чёрным, с сильной проседью, с безмысло упёртым взглядом, и генералом по снабжению Савичем.
И все трое, один за другим, они отрапортовали своё жестокое: обстановка по-видимому не допускает иного решения… Потеря каждой минуты может стать роковой для существования России…
И не могли ж они все-все-все ошибаться, а только Государь один думать верно?
Армия, своя Армия – ведь не может оказаться против своей власти! Если вот вся Армия – отступалась, уходила из-под рук – значит…
Что значило теперь – отказаться, упереться? Это значило вызвать кровавую междуусобицу, да в разгар внешней войны. Разве он хотел ещё такой беды своему народу?
Нет, только не гражданская война!
И вообще удержать армию подальше от политики. Довольно уже, что втянули главнокомандующих.
Для блага России… Для удержания армии в спокойствии… Для конечной победы.
Вот и Родзянко говорит: ненависть к династии дошла до крайних пределов – но весь народ полон решимости довести войну до конца.
Они – этого хотят. Все хотят – именно этого. И только для этого – нужно внутреннее умиротворение.
Так эта цель – стоила того! Благу России – с каким же сердцем противостоять? Да ведь он и царь – народный, для блага благопослушного народа. Того чудесного народа, стоявшего коленно на Дворцовой площади в открытье войны. Или ликовавшего в Новгороде при приезде императрицы.
Для того народа – как не уступить?
– Но кто знает, – в раздумьи всё же возразил Николай. – Действительно ли хочет моего отречения вся Россия? Как это узнать?
Рузский – уже не хрупкий утренний, а покрепчавший, много куря, отвечал, что теперь – не до анкет. События несутся со слишком ужасающей быстротой, и всякое промедление грозит бедствием. Вот – и генералы так думают.
Три генерала. Не с обнажёнными саблями, не заговорщики ворвавшиеся, но со всеподданнейшим убеждением: как отречение сразу спасёт Россию и от смуты и от военного позора.
Государь утомлённо стряхивал пепел с папиросы. И смотрел на говорящих печально, печально.
Заточён каждый в клетке своего характера. Невозможно – вскочить, крикнуть, выгнать. Но, сидя, курить, в куриваться, вслушиваться. Несчастное свойство: всегда волочиться за доводами собеседников и находить их убедительными, и не иметь силы отсечь.
Вот этих уговоров обступных – больше всего не выдерживал Государь, не выдерживал он этих уговоров! Если и мог быть отстоен отказ, то – выигрышем времени и через то – укрепленьем души. Если бы Аликс!… Если бы кто-нибудь вернул ему веру в себя самого!…
Однако времени, вот говорили, не оставалось. Так попал Государь (разглаживая усы большим и средним пальцами, большим и средним), что, видимо, неизбежно было уступить. Генералы эти были – его подчинённые, но вместе с тем он как бы попал в их власть.
В каком неожиданном виде может обернуться перед нами – общее благо.
Как трудно человеческому уму разбираться в положениях предметов. Как можно быть уверенным, что ты понимаешь обстоятельства лучше других?
А может быть и правда новое правительство будет править успешнее? Ведь вот никак не находил Государь в целой России хороших министров, – а они найдут? И России будет благо.
Что ж, если общество так хочет само управляться, – пусть?
Что ж, подписать им отречение?…
Но тогда придётся перестать быть и Верховным? Больней всего.
Что ж, объехать все армии, проститься с солдатами?
И пусть генерал-адъютанты делают, что хотят.
(Но сперва – вырваться в Царское Село! Подписать им отречение – и вырваться).
Опускалось – спокойствие неизбежности. Очевидно, это предначертано. А если так, то тем и легче.
Да династия-то сохранялась: сын, брат.
Встал. Истово перекрестился на образ в верхнем углу.
– Что ж. Я готов, господа. Отречься.
Согласно форме перекрестились и генералы.
