Отчий дом. Семейная хроника - Евгений Чириков

Павел Николаевич тоже возразил:

— Идея Верховного существа живет в душе народов с незапамятных времен, молодой человек. Жила и в те времена, когда еще ни буржуазии, ни пролетариата и в помине не было…

Акушерка поставила вопрос ребром:

— Да сами-то вы, Павел Николаевич, неужто верите в эти сказки?

Павел Николаевич смущенно пожал плечами:

— Как вам сказать… Интеллигентный человек, конечно, не может веровать в той форме, в которую укладывает веру религия, не может верить так, как верует, например, мужик, но…

Павел Николаевич начал длинное разъяснение. Выходило так, что ему, как образованному человеку, можно обойтись без религии и всегда носить в душе незримого Бога, а вот простому человеку это недоступно, ибо он не способен к отвлечениям и нуждается в видимых формах…

Наташа опять обиделась:

— Значит, я — неинтеллигентный человек… — шепнула она.

— Отнимите у народа религию, и он обратится в скота!

Акушерка пыхнула дымом прямо в физиономию Павла Николаевича:

— А вот мы хотим и для мужика такого же сознания, как для всех прочих.

Акушерку поддержал Костя Гаврилов:

— Мы хотим это пугало с буржуазного огорода совсем убрать!

— И свое поставить? Опасный опыт. Вон Великая Французская революция попробовала Бога упразднить, да ничего не вышло. Пришлось признать Высшее существо взамен сооруженного храма Разуму…[395]

— Мы, марксисты, этого не допустим! — пискнула Ольга Ивановна, и этот писк был так неожидан и решителен, что последовал веселый взрыв хохота.

А потом Костя Гаврилов, нахмуря лоб, заявил:

— Покуда массы верят в незримый град Китеж, они непригодны к революции. Надо с корнем вырвать веру в эти сказки.

— Что же останется? Темное звериное дикарство?

— Лучше пустое место. На пустом месте можно что угодно выстроить.

— Вместо Бога Маркса хотите поставить?

— Веру в социализм.

— Вместо града Китежа — коммуну?

— Да, коммуну! Наш Светлояр — рабочий класс, а град Китеж — социализм…

— Зачем же вы в таком случае собираетесь ехать? Вам с Ольгой Ивановной нечего там делать, — недружелюбно сказала Наташа.

Коля Гаврилов переглянулся с Ольгой Ивановной и сердито ответил:

— Конечно, не звоны подземные слушать!

— Мы не с вами… Мы странниками…

— Знаю, знаю! Вы — с Гришей хотите… Они с Ларисой на телеге поедут…

Надо сказать, что план поездки на пароходе вместе с Врончем на хуторе расстроился. После дьявольского искушения, описанного в предыдущей главе, Вронч до смерти испугался Ларисы, которая повела себя слишком откровенно, многообещающе, причем совершенно игнорировала своего Григория Николаевича. Вронч сослался на экстренность и сбежал малодушно накануне полной победы. На Ларису напал покаянный стих. Посиживала у окошечка, пригорюнившись, и думала о том, что, если и не случилось, так могло случиться. Вот Григорий в человеческое могущество верит, а какое могущество дано человеку на земле, когда он сам не знает, что с ним будет через минутку? Разя она думала о грехе, когда пошла с гостем к Алёнкиному пруду? Не грешно, если «в Духе» случится, а тут — как сука какая… Не наткнись тогда на Петра с Лушкой, которых дьявол подсунул, никогда бы и в мыслях не явилось блудничать-то. Все береглась, силу своей святости чувствовала с мужчинами. Второй годе мужем в непорочности живут, позабыли, что и муж с женой. Так, думала, и вперед будет. А теперь вот ядом-то этим греховным словно одурманилась, по всем жилочкам яд этот течет, женскую волю потеряла. Григория стала, как Ева, дьяволом наущенная, сманивать. Твердый человек. Пишет свое сочинение и оставляет без внимания.

— У, проклятый! — шепчет Лариса, вспоминая уехавшего гостя, а глаза все еще пьяные, и волосы из-под платочка выскакивают, и сладкая потягота одолевает… Пост бы, что ли, сорокадневный на себя наложить… Да разя годна она теперь на такой подвиг?!

Ушла в спальню, прилегла на кровать и заплакала. Услыхал Григорий, что женщина плачет, подошел, спрашивает:

— Что с тобой? Зубы, что ли, болят?

А она смеяться начала.

— Над чем смеешься?

— Над тобой.

— Почему так? — Руку на плечо положил.

— Уйди от меня!

— Я как брат к тебе… Не бойся!

— Не бойся! Есть кого бояться…

Примолкла. Григорий отошел, сел на сундуке. Голову опустил.

— Поганая я… Ты меня запирай на ночь-то… И спать не могу… Грех меня мутит…

— Ничего. Погаснет, перегорит… Бог простит.

— Пошел от меня! Убирайся ко псам!

Села в кровати, косы упали, глаза злобой горят…

— Скройся с глаз моих, немочь лядящая! У, трухлявый…

Отвернулась к стене и смолкла. Вздохнул Григорий и тихо вышел. А прошло минут десять — завопила:

— Гришенька! Братец мой миленький! Прости меня, окаянную…

Потом прошло. Стихла. Как овечка стала. Ко граду Китежу зовет:

— Пешком я пойду до самого Града…

— На телеге поедем…

— Не сяду. Всю дороженьку пешком пойду… Как собака за тобой побегу!

Упала на колени перед Григорием. Разметались по полу черные косы, как две змеи, поползли под ноги ему:

— Прости Христа ради мне, окаянной!

Разрыдалась слезами покаянными. Поднял ее с полу Григорий, а она забилась в судорогах, и пена на губах. Оставил на полу, за холодной водой побежал. Отливать стал. «Порчеными» таких в деревне называют — бес в ней сидит. Побился один, не приходит в себя — за Марьей Ивановной побежал, испугался. Перенесли на кровать. Марья Ивановна валерианкой отпоила. Холодный компресс на сердце положила и на голову. Припадок беснования прошел.

— У-y, хо… лодно, хо-олодно мне…

Лихорадка бьет. Марья Ивановна в «бабушкин штат» сбегала — коньяку принесла. Григорий полчашки налил:

— Пей! Пей!

Приподнял за плечи, льет в рот огненную жидкость. Не открывая глаз, глотает Лариса. Выпила, засмеялась и упала, зарылась в подушках:

— Хорошо! Ах, хорошо! Спасибо, родненькие… Простите меня, шкуру окаянную… у-у!

— Спи! — приказала Марья Ивановна и увела Григория.

— Что с ней такое? Второй раз в этом году…

— Объелась. Через часик клизму ей хорошую… Не Богу молиться да поститься, а родить бабе надо… вся дурь и пройдет!

Покраснел Григорий Николаевич и замолчал. Точно виноватый.

Старик отец сомнительно головой покачивает: бес в ней сидит, с той поры засел, как с «барином» встретилась. Тогда еще бес закрутил ее… Только неохота про это людям зря говорить. Вот поедет ко граду Китежу, пусть трижды в святой воде окунется! Только попы озеро освятили: пожалуй, ничего не выйдет теперь…

30 июня ранним утром с хутора телега с холщовым шатром выкатилась. Телега огромная, а лошаденку чуть видать. Много народу понабилось. Точно цыгане со становища снялись. Под шатром Григорий с Ларисой, акушерка, Петр Трофимович, старик, отставной солдат Синев, еретик переметный, до старости дожил, а все своего «корабля» не нашел еще; мельник бородатый, человек древляго благочестия, аввакумовец, хотя и православный, а в церковь не ходит, в своей молельне молится, на свои образа, по своим книгам, ест-пьет из своей посуды, своей ложкой хлебает, с никонианцами не поганится; паренек Миша, Григорием в «толстовство» обращенный. Он лошадкой правит. Все попрятались: не хотели, чтобы люди видели, кто поехал. Как барскую усадьбу миновали и в поля выехали, Лариса вылезла, пешком за телегой пошла. За ней Синев вылез и Миша: лошадку жалко, тяга большая, а путь дальний — три ночи в пути ночевать…

Только верст десять отъехали, а навстречу две тройки, с подборными колокольцами и бубенцами. Прямо музыка играет. На первой тройке Ваня Ананькин с женой. Он в капитанской форме, галуны[396] и пуговицы золотые, на фуражке околыш золотой и якорь. Прямо как исправник. И сигара в зубах. А Зиночка в синем плаще с башлыком и под японским зонтиком — королевной развалилась. А за ними — тройка порожняя, заместо пассажиров — ящики и корзинки.

Махнул кнутиком ямщик: сворачивай, мол, господ везу! Чуть поспели в рожь податься — пролетели как ветер, только пыль столбом за ними…

— Рано что-то он нынче праздновать-то поехал…

Обыкновенно Ваня Ананькин праздновал день своих именин в Никудышевке.

Лариса подумала, что и теперь на свои именины скачут. Ошиблась.

Ваня все еще праздновал свое примирение с женой и от радости бесновался.

Зиночка как хотела вертела им. Запросилась на Светлое озеро под Иванов день — изволь, голубка! А чтобы веселей голубке было, решил компанию прихватить да на своем пароходе и махнуть. А сам — капитаном.

— Одни поедем! Ни одного пассажира не приму! Как дома…

А тут уж все порешили не на Симбирск, а на Алатырь ехать: купец Тыркин своего «Аввакума» специальным рейсом пускает до села Лыскова на Волге, и объявление такое сделал, что всех странников, ко граду Китежу направляющихся, этот пароход бесплатно до Лыскова доставит.