Пасть - Виктор Точинов

Выстрел грохнул запоздало, когда от этого расстояния ничего не осталось.

Глава XX

Аккуратная дырочка в виске, вокруг — венчик порохового ожога, а на затылок лучше не смотреть — неприятное зрелище.

Танцор и не смотрел, торопливо, но продуманно завершая обставу; двигался он снова легко, уверенно, быстро — все сегодняшние недомогания были чистейшей воды симуляцией. Приложил к мертвой ладони ПМ, бросил рядом с телом — смазанные отпечатки снаружи ерунда, такое изобразить недолго, а вот внутри, на обойме и на патронах… (Никакой обоймы на колывановской даче он, понятно, не находил — подсунул Воронину свою, от нигде не числящегося пистолета, хотя не был уверен в таком исходе дела; любил Граев стелить солому во всякие неожиданные места — что-то да пригодится.)

Выстрел идеальный, недаром он столько просчитывал это финальное па, вычисляя любые траектории движения противника: пуля прошла точно так, как если бы ее пустил застрелившийся правой рукой человек — от правого виска до левой части затылка…

Граев осторожно собрал со стола половину фотографий с пальчиками Димы и спрятал — недалеко, за стоящими в полках книгами. Кто знает, что придет в голову вернувшейся дамочке при виде таких веселых картинок, может и сжечь сгоряча… А в так — в любом разе найдут. Те, кто будет искать.

Теперь самое главное. Едва ли он держал «жучков» в доме на такой вот случай, скорей уж… Точно, так и есть… Граев вынул из внутреннего кармана пиджака Воронина диктофон — кассета крутилась. Он извлек ее, поставив взамен чистую. Ладно, будет дубликат собственной пленки…

Посмотрел еще раз с порога — картина ясная: мужик узнал об извращенных амурах жены, и нервишки не выдержали… Очень просто, если знать, что и как делать.

Глянул в глазок, послушал, что творится на лестнице, и ушел, захлопнув дверь. Быстро, но не бегом отшагал квартал темными дворами, поймал машину на другой улице и покатил в «Лепаж». Сорвал с пальцев не оставляющую отпечатков пленку, глянул на часы — уложился.

Настоящую фамилию убитого им Димы Воронина, известного узкому кругу лиц под прозвищем Капитан, Граев так никогда и не узнал.

— …ты мне не поверишь. А если поверишь — не будешь спать ночами и потеряешь аппетит днем. И проклянешь меня за эту правду. Ты по-прежнему хочешь все знать?

— Да. Я давно не сплю ночами. Любую, самую страшную правду можно пережить… Неизвестность плодит в мозгу чудовищ… Я опознавала Сашу, Павел… И не испугаюсь ничего.

Конечно, она не поверила. Ничему. Как поверить, что ее любимый и любящий муж убил Сашу, и не голыми руками — зубами; что убил еще многих; что перестал быть человеком, превратился даже не в животное — в чудовище, в мифического монстра…

Граев не сдавался, бил и бил в одну точку, как бьет окованный медью таран в крепостную стену — или сломается сам, или подастся кажущаяся несокрушимой кладка.

На стол легли слепки зубов Филы и фотографии истерзанного Саши (значительную площадь снимков по просьбе Граева заретушировали); другие фотографии, запечатлевшие жертв оборотня, там не ретушировали ничего — кровь, куски мяса, разбросанные по сторонам кишки… Прозрачный пакет с длинной темно-бурой шерстью, маленький пакетик со смертоносным серебром; копия заключения Марина с марийским же рукописным добавлением…

Он включил запись последнего разговора с Ворониным — до самого конца не докрутил, нажал «стоп» и тут же запустил кассету снова — стирая запись. И — говорил, говорил, говорил…

Оставался последний козырь — рассказ старика. Граев собрался выложить и его, когда Катя замолчала. Совсем. Сидела и глядела в одну точку, ни на что не реагируя…

Граев навел беспорядок в закусках, сходил и вылил часть вина из бутылок (за маленькой дверцей действительно был санузел) — Катя оставалась в том же положении; вышел в зал, попросил подавать горячее, убрал в «дипломат» все вещдоки — она сидела бледной восковой фигурой…

Принесли что-то мясное, безумно ароматное и вкусное, Граев ковырял вилкой в тарелке, с отвращением смотрел на коньяк и тоскливо размышлял: что же хуже, ложь или правда? И почему они одинаково жестоко убивают любящих женщин? Ему хотелось что-то сделать, но он не знал — что… Вытащить ее из-под пуль было бы проще. Хотя и пули еще вполне вероятны…

Она заговорила. И Граев понял, что опять в ней ошибся. У Кати не было прострации или приступа аутизма — все это время шла огромная и напряженная работа безупречно, без малейшей паники и смятения мыслящего мозга. Она пыталась найти брешь, изъян в его выкладках — и не находила изъяна.

Ни ошеломления, ни истерики — страшные боль, и горечь, и желание любой ценой понять все до конца, вскрыть все нарывы и вытряхнуть из шкафов все скелеты…

А еще Граев чувствовал ее кошмарное одиночество…

Она задавала вопросы — четкие, острые как бритва вопросы, последовательно и с железной логикой восполняя все пробелы его рассказа. Об ответах на некоторые из них он мог лишь догадываться — но и догадки идеально ложились в схему.

— Как она отравила Михаила?

— Не знаю. У нее было много времени, больше года. Терпеливо искала случай… Например, могла подойти к даче под видом деревенской тетки и предложить купить парного молока. Или соленых огурчиков. В лицо он ее не знал.

(О достаточно случайной фразе Марина про нью-йоркский водопровод Граев вспомнит много позже.)

— Как могла такая тема, такая лаборатория, попасть на откуп кучке преступников?

— Девяносто первый год. Другого ответа нет. Тогда приватизировали не только фабрики и заводы… И у Конторы, и у армии тоже хапнули немало… Про сгинувшее армейское имущество и эшелоны с оружием, всплывшие в мятежных республиках, писали много… А Контора… После путча Контора просто рухнула. Череда самоубийств и вроде естественных смертей. Волна перебежчиков за границей. Исчезнувшие архивы. Хаос расформирований, переименований, дроблений на отдельные структуры. Наверняка в этой кутерьме нашлись бесхозные и резидентуры, и внутренние осведомители, и секретные лаборатории… А здесь в перспективе пахло очень большими деньгами…

Граев отвечал, и в нем крепло убеждение в том, что она сама, без его помощи, вполне могла распутать дело. И распутала бы, будь мужчиной и имей крепкие кулаки…

— Что с Ворониным?

— Застрелился. Под тяжестью улик и грузом раскаяния…

— А стоило ему стреляться? — Зеленые глазищи уперлись в Граева так, что он и сам на секунду ощутил сомнение.

Он подумал, как Воронин разбивал суставы пальцев умирающего с заточкой в сердце Марина (рукоятью пистолета? подвернувшимся камнем?) — и, наверное, разбивал равнодушно, без всякой злобы, просто чтобы сбить с пути следствие… И сказал твердо: