Берлин-Александерплац - Альфред Дёблин

Франц и Герберт рыщут по всему Берлину; их почти не бывает дома. Франц обошел все ночлежки Армии Спасения и приюты, побывал в ночлежке на Аугустштрассе — ищет, выслеживает. Зашел и в дом Армии Спасения на Дрезденерштрассе, где был когда-то с Рейнхольдом; посидел там. Ночлежники пели хорал № 66: "Зачем еще медлить, о брат мой? Воспрянь и последуй за мной! Спаситель тебя призывает. Дарит тебе мир и покой. Хор: Почему, почему не идешь ты за мной? Почему не влекут тебя мир и покой? О брат мой, ты носишь ли в сердце о "вечном блаженстве мечту? Грехи искупить ты не хочешь? Спеши же скорее к Христу! Зачем же ты медлишь, о брат мой? Смерть близится, суд тебя ждет! Приди же, дорога открыта. Тебя кровь Христова спасет!"

Не раз наведывался Франц и в ночлежный дом на Фребелыптраесе: нет ли там Рейнхольда? Брал там койку — "проволочную перину", каждый раз другую. Стрижка 10 пфеннигов, бритье 5. Вечер. Ночлежники сидят на койках, приводят в порядок свои бумаги, сбывают друг другу белье, ботинки. Э, да ты, брат, видно, здесь в первый раз. Раздеваться тут нельзя — мигом все упрут. А ботинки как же? В каждый ботинок вставь ножки кровати — вот так. Здесь смотри в оба, а то тебя как липку обдерут, все унесут, даже вставную челюсть. Хочешь татуировку сделаю? Тихо! Спать! Тихо. Полный мрак; храп, свист, скрип, как на лесопилке. Так я его и не видел. Тихо! Динь-динь-динь, что такое, в тюрьме я, что ли, почудилось, что я в Тегеле! Побудка. Рядом двое подрались. Вышел Франц на улицу, у ворот ночлежки толпятся женщины, поджидают своих дружков, потом разойдутся с ними по кабакам — проигрывать в карты деньги, собранные попрошайничеством.

Нет здесь Рейнхольда и не будет. Найдешь его, как же! Наверно, опять охотится где-нибудь за бабами, за какой-нибудь Эльфридой, Эмилией или Каролиной, брюнеткой или блондинкой. А вечером Ева смотрит в окаменевшее лицо Франца. Ласки от него теперь не дождешься и доброго слова не услышишь. Он почти не говорит, ест мало, только льет в себя водку и кофе. А потом ляжет на диван и ревмя ревет. Не найти нам его!

— Не думай о нем, Франц.

— Не найдем мы его. Что нам делать, Ева?

— Брось это дело, ты же с ума сойдешь — и так уж извелся совсем.

— Значит, не знаешь ты, что нам делать? Ты этого не можешь понять, Ева, такое пережить надо! Вот Герберт — тот хоть кое-что понимает. Что же нам делать, что делать? Эх, только бы его найти. В церкви на коленях бы выстаивал, каждый день молился бы, только бы найти его!

Неправда все это! Все, все ложь, вся эта погоня за Рейнхольдом — ложь, это — агония и лютый страх смерти. Сейчас решается его судьба, уже брошен жребий. И знает Франц, что выпало на долю его. И все, что было с ним, обретет новый смысл, нежданный и страшный.

Недолго тебе, голубчик, в прятки играть!

Франц следит за квартирой Рейнхольда, уставился на дом, где тот жил, ничего другого не видит и не чувствует ничего. Много людей проходит мимо этого дома, а некоторые заходят туда. Да он и сам заходил сюда как-то. Ах, зачем, ах, затем, чингда, чингда, чингдарада, бумдарада, бум.

Дом смотрел, смотрел на стоящего перед ним Франца да как расхохочется. Так, кажется, и сорвался бы с места, созвал бы соседние дома и все свои пристройки да флигеля, пусть полюбуются на человека в парике, с искусственной рукой. Стоит он тут как вкопанный, проспиртован весь, того и гляди загорится. Стоит — и что-то бормочет себе под нос.

— Здравствуй, Франц, забубённая головушка. Сегодня у нас двадцать второе ноября. А дождь-то льет и льет. Ты что это, простудиться захотел? Шел бы ты лучше в свой разлюбезный кабак да хлопнул бы коньячку.

— Подавай сюда Рейнхольда!

— Откуда я его возьму?

— Подавай его сюда.

— Совсем ты, брат, рехнулся. Пора тебе в желтый дом!

— Подавай его сюда.

Как-то вечером Франц пробрался в этот дом, припрятал там бидон с керосином и пустую бутыль.

— Выходи, подлая тварь, кобель проклятый. Боишься выйти?

А дом свое:

— Ну что ты его зовешь? Нет здесь Рейнхольда! Зайди сам, посмотри.

— В каждую щель не заглянешь!

— Да нет его здесь, тебе говорят. Что он — дурак? Будет он тебе здесь сидеть.

— Подавай мне его сюда. Иначе плохо тебе будет!

— Плохо будет? Да что ты говоришь? Поди-ка, брат, лучше проспись, а то ты совсем очумел — это потому, что не ешь ничего.

Но на следующее утро Франц явился туда сразу вслед за почтальоном. Увидели фонари, как он по улице бежит, и покачали головами, ай, ай, быть пожару!

И вот на чердаке — дым, языки огня вырываются из слуховых окон; когда в семь часов примчались пожарные, Франц уже сидел у Герберта, сжимая кулаки.

— Ничего мы не узнали, ни ты, ни я. Не найдем мы его там — это ясно, а так по крайней мере теперь ему некуда деваться, пусть-ка сунется в свою нору. Поджег я ее, и все тут!

— Чудак человек, да ведь он же там больше не живет. Вернется он туда, как же, дожидайся!

— Там его нора была, как узнает, что она сгорела, поймет — кто это сделал. Словом, мы его выкурили, вот увидишь, как он теперь прискачет.

— Гм, не думаю, Франц.

И действительно, Рейнхольд так и не появился. Берлин стучит и гремит, лязгает и грохочет как ни в чем не бывало, а его нет, да и не сцапали его, а то в газетах бы написали. Нет, он благополучно удрал за границу, теперь его не поймаешь!

Стоит Франц перед Евой, ревет, совсем его скрутило.

— Ничего не могу я с ним поделать, терпеть приходится, меня он искалечил, девочку мою убил, а я стою тут, как мокрая курица. За что же так? Где же справедливость на свете?

— Так, Франц, всегда и бывает.

— И я ничего не могу поделать, я конченый человек.

— Да почему же, Францекен?

— Я сделал все, что мог. Где же справедливость на свете?

И вот идут рядом с ним два ангела, имена же их — Саруг и Терах; идут они и говорят между собою. Постоит Франц в толпе, дальше пойдет, молчит, ни слова не скажет, но ангелы слышат его отчаянный вопль. Мимо проходят полицейские по делам службы, но не узнают Франца. По обе стороны его идут ангелы.

Что это еще за чушь? С каких это пор рядом с человеком ходят ангелы, да еще на Александерплац в Берлине, в 1928 году, рядом с бывшим убийцей, а ныне — сутенером и взломщиком Францем Биберкопфом? Что вы хотите, повесть о Франце Биберкопфе, эта правдивая и поучительная повесть о его тяжкой жизни, подходит к концу. Чем больше ярится Франц, чем сильней упирается, тем ясней видна развязка. Скоро все станет на свои места.

Ангелы идут рядом с ним, разговаривают между собой, имена же им Саруг и Терах. Стоит Франц возле универмага Тица, разглядывает витрины, а у ангелов происходит такой разговор:

— Как ты думаешь, Саруг, что случится, если мы предоставим этого человека самому себе, ну, например, покинем его сейчас, и его тут же арестуют?

— В сущности, я не вижу возможности помочь ему: так или иначе его арестуют, этого ему не миновать. Недаром он так долго смотрел на красное здание в Тегеле, чувствует, что не пройдет и двух-трех недель, как он будет там.

— Значит, ты считаешь, что нам здесь и делать нечего?

— Да, как будто бы так, коль скоро нам не позволено унести его отсюда.

— Ты еще ребенок, Саруг, лишь несколько тысяч лет смотришь ты на мир сей. Ну, а если мы человека перенесем в другое место, в другие условия, разве он выполнит то, что ему предназначено? Знай же, на тысячу людей семистам, да что я говорю, — девятистам не дано исполнить своего предназначения.

— Но с какой же стати, Терах, оберегать именно его, человек он самый заурядный, обыкновенный! Никак не возьму в толк, чего ради мы за ним ходим.

— "Заурядный", "незаурядный" — пустые слова! Что ж, по-твоему, нищий — человек "заурядный", а богач — "незаурядный"? Ведь в любой момент богач может стать нищим, а нищий — богачом. Этот человек близок к прозрению. Впрочем, многие были близки к этому. Но пойми, он недалек и от осознанного действия. Видишь ли, Саруг, кто многое пережил, многое испытал, тот склонен ограничиться познанием, а затем — уклониться от действий — умереть. Такой человек не хочет бороться. Испив чашу жизни, он устает телом и душой. Понимаешь ты это?

— Да.

— Но если много переживший и многое познавший человек еще не сломлен, еще держится за жизнь, не хочет умирать, а тянется за чем-то, к чему-то стремится, если он не уклонится от борьбы, а укрепит дух свой и пройдет свой путь до конца, то это уже немало. Ты ведь и сам не знаешь, Саруг, как ты стал тем, что ты есть, не ведаешь, чем ты был раньше, и как случилось, что ныне ты идешь со мною и охраняешь живых.

— Это верно, Терах, я этого не знаю, я лишен памяти.

— Ничего, память твоя постепенно вернется к тебе. Сам по себе никогда не станешь сильным, как бы ты этого ни хотел. Нужна опора. Силу надо обрести, ты же не знаешь, как ты обрел ее, и вот теперь то, что пагубно для других, тебя не страшит.