Гулящие люди - Алексей Чапыгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда пляска кончилась, зажгли в светце две яркие смольливые лучины, осветив стену и стойки, и Сенька увидал на стене новую надпись, крупно написанную:
«Питухов от кабаков не отзывати». Прежняя грамота о «матернем лае» была сорвана, он подумал: «Видно, и старому кабаку Медный бунт не прошел даром? Вишь, прибить заставили царево слово…»
Учитель, поглядывая на рогожи, ворчал:
– Нет и нет его, пакостника! Где бы пить, штоб по бороде текло?
– Давай пить, учитель!
Сенька приказал подать ендову меду. Слуга принес, потребовал заплатить. Сенька уплатил.
Иные, требуя, спорили, ругали кабацкого слугу. Он указал на Сеньку:
– Учитесь у него. Без худа слова платит.
– На то он, вишь, чернец!
– В чужой монастырь попал!
Ярыга, одетый бабой, с решетом обходил столы питухов. Говорил нараспев, как бабы, и кланялся, как баба на свадьбе:
– Сватушки! Батюшки! Пейте, хозяина не обижайте, кушайте, што довелось, на малом брашне не обессудьте! Мы, лицедеи, иное действо учиним, да, вишь, силушки мало – на силушку питушку киньте денежку! Безногим, безруким пропитание… пить им да пить, горе копить… Медь, вишь, ковали, руки, ноги растеряли… пожертвуйте, ушедшие по добру от правды царевой!
Питухи кидали деньги в решето, иные, вставая и уходя, говорили:
– Ой, окаянные! Попадешь с вами в железа. У рогожи заспорил козлиный голос:
– С меня деньгу? Пропащие вы! Я– власть!
Этот голос взбудоражил ярыг кабацких, они ответно закричали1:
– Сымай рогожи-и?
– Сымай запоны!
– Вишь, у Земского двора земля расселась, черти полезли в мир!
– Якун при-и-шел!
Учитель встал, сунул ярыге деньгу за вход пришедшего, и у стола появился тощий человечек в киндячном кафтане, подбитом бараньим мехом, седоусый, с жидкой бородкой.
– Ждем, Якун! Садись, пей, ешь, мы с сынком платим.
– Добро! Угощение и приношение люблю, а што тут эти пропой-портки орудуют?
Он бегло, но зорко оглядел кабацких ярыг. Кабацкие завсегдатаи выходили и уходили в прируб. Теперь они, выходя, занимали столы, покинутые питухами горожанами.
На одном столе стояло решето с собранными деньгами, – к нему теснились многие. На собранные деньги требовали на столы пива, водки и калачей.
Рогожные занавеси сняли – открыли кабак во всю ширь.
Ярыга, одетый бабой, на своей сцене недалеко от стойки кабацкой упал на колени, возвел глаза к высокому потолку, утонувшему в дыме факелов, и громко воскликнул:
– Боже, вонми молению девы чистой! – Тише и молитвеннее продолжал, сложив на груди руки: – Пошли, всемилостивый, благовеста для, ко мне, чистейшей деве, архандела Вархаила, да уготовит в чреве непорочном моем младеня!
Недалеко за столом четверо посадских питухов, вскочив, закричали:
– Эй, пропащие! Имя богородично не троньте!
– Не тревожь владычно таинство, рожу побьем!
– Черта они боятся боя! Вишь, лихие люди меж их хоронятся.
– Так уйдем! Грех такое чуть!
– Уйдем от греха!
Человек пять горожан ушло, но много еще оставалось таких же.
Ярыга, одетый бабой, лег на пол брюхом вверх; с полатей из черноты и сажи ловко, неслышно соскочил горбун-карлик с ворохом тряпья и, быстро закидав лежащего, сам зарылся в тех же мохрах.
Сцена некоторое время была без действия. Видимо, ярыги переодевали кого-то или просто ждали.
– Вот где они, церковные мятежники… богохульники, воры! – ворчал Якун, распивая даровой мед.
– Они, Якун Глебыч, не в церкви деют, в кабаке.
– Такое действо и богохульство на людях везде карается, Одноусый!
Якун хмелел и, обычно для него, становился с каждым ковшом злее и придирчивее.
Сенька молча пил рядовую с обоими подьячими. Его учитель, хмелея, становился все ласковее: он лез целоваться к Якуну и Сеньке. Размахивая руками, кричал:
– Якун Глебыч, пей! Калачей купим, коли надо! Потом о деле перемолвим… о деле!
– Молви, Одноусый, теперь! После от тебя не разберешь.
– Ну, так начну разом! Куму мою пошто, Глебыч, теснишь, а? Кума – вдовица, и робятки у ей малы… а?
– Это та, што калашница на Арбате? Курень рядом блинной избы?
– Та, Якун! С Арбата она!
– Так ради тебя отставить бабу? Баба она вдовая.
– Пей, Якун, чтоб по бороде текло. Вдовая, та… она!
– Смолоду борода моя повылезла вполу, редкая, и течь питью зря непошто… а все же ай я той бабе не гож? Рожа у меня не шадровита… тайных уд согнития[291] не иму. Баба же та ко мне не ласкова: вдова та баба! Правду молыл Одноусый, – гнету ту бабу поборами и неослабно гнести буду.
– Без креста ты, Якун, а судишь о церковных мятежниках… без креста!
– Лжешь, щипаный ус! Крест на вороту серебряный иму… Потому такое, штоб товар не лежал впусте! Баба с малиной схожа – глянь, и прокисла!
Сенька вдруг сказал:
– Когда не любят, силой не возьмешь.
– Спужаетца, будет сговорна, а супоровата зачнет быть, то дров хватит… сгорит на болоте.
– И на тебя управа сыщется!
– Ты стрелец Бова, удалая голова, помолчи! Время хватит – сыщем. Не ты ли был в Бронной слободе у Конона головленковским ряженым? Хе-хе!… В каких ходишь?
Сенька сверкнул глазами, слегка стукнул по столу кулаком, пустая ендова покатилась на пол вместе с кубками. Слуга подошел, убрал пустую посуду.
– Вот видишь! – растопырил Сенька огромную пясть руки, положа ее на стол. – Кого не люблю, беру за гортань – и об угол!
– Уймись, сынок! Якун – свой человек, не угрожай ему. Седоусый заблеял козлиным голосом:
– Он не ведает закону государева: на приказных людей угроза карается по «Уложению» – боем кнута и ссылкой… хе-хе!
– По «Уложению», Якун Глебыч, а чем карается подьяческое самовольство?
Седоусый помолчал, потом крикнул:
– Парень! Неси ендову вина, да неразбавленного. Слуга подал и кубки сменил, дал ковши малые. Лицедейство кабацкое начали снова.
Лежащий на полу теперь изображал роженицу: он стонал и причитывал:
– Ой, мамонька! Ой, родная! Непошто родила ты меня, Перпитую горемышную?! Аль ты не ведала, не знала, что на белом свету мужиков, как псов по задворочью? Ой, по их ли, али уж и по моему хотению – не упомню того – и я родами мучаюсь… О-о-х!
На стоны и вопли из прируба вышел поп с требником. Видимо, поп с себя все пропил, кроме медного креста. Крест наперсный на тонкой бечевке мотался на его груди, когда он крестился. Вместо фелони на попе серый халат безрукавый с оборванными спереди полами; портки на попе заплатанные, дырявые, едва закрывающие срам. Хмельной, шаткой походкой подошел к лежащему на полу, стал в головах и гнусаво начал читать, не глядя в требник:
– «Господу помолимся! Владыко, господи, вседержителю, исцеляяй всякий недуг и всякую язю, сам и сию днесь родившую рабу твою Перпитую исцели!»
От своих столов пропойцы кричали:
– Чего лжет поп?
– Не родила она! Ну, може, родит? Не слушая, поп продолжал:
– «…и восстави ю от одра, на нем же лежит».
– Мы его восставим ужо! – злобно блеял подьячий Якун.
– «…зане, по пророка Давида словеси, в беззакониих зачахомся и сквернави все есмы пред тобою…»
В ногах роженицы, в мохрах, зашевелилось. Оттуда вылез совсем голый горбун-карлик.
– Родила-таки!
– На то поп и читал!
– Где же вы, мамушки, нянюшки? Ох, подайте целовать мне моего царского сына…
– Ах, окаянные! – крикнул Якун.
Горбун, закрывая срам рукой, юрко сползал для материя поцелуя.
– Эй, младень! Подь за стол – пей… Поп читал:
– «Но в час в оньже родится, токмо обмыти его и абие крестити».
– Омоем и окрестим!
Горбуна за столом из ендовы полили пивом. Поп читал спутанно, он косился к столу, где пили ярыги, а пуще делили деньги.
– «Омый ея кабацкую скверну… во исполнение питийных дней ея. Творяй ю достойну причащения… у стойки кабацкой…»
Поп, щелкнув застежками, закрыл требник и отошел к столу. Он никого не видал, видел только решето с деньгами. Якун злобно блеял, глядя на попа:
– Что он чел, разбойник? Господи!
– Брось их, Якун Глебыч! Сядь хребтом к ним и забудь… Пей, по бороде штоб!
– А нет! Это тебе, Одноусому, и твоему, как его, сынку, чернецу-стрельцу, все едино… Я же во имя господа и великого государя восстану, не пощажу, изничтожить надо разбойничье гнездо!
Роженице в тряпье было тепло, она не вставала с полу. Водкой поили исправно: поднесут ендову, поставят у головы и ковш, два вольют, только рот открывай.
Кабак разгулялся вовсю. Кабацкие завсегдатаи пели:
Тук, потук, деревянный стук!За медяный скок…
Кто-то порывался плясать.
– Разбойники! Тот лежачий ярыга пропойца – князь Пожарской… он не впервой святотатствует да скаредное затевает! – Пей, Якун! Никто их и слушает. Пей… утихомирься!
– А нет! Злодейства, богохульства не терплю… бунтовских словес также…
На стол была потребована ендова водки. Якун взял ее, прихватил и ковш малый… пошатнулся, но, стараясь быть бодрым, зачастил короткими шагами к лежащему в тряпье. Привстал на одно колено; подойдя к голове ярыги, зачерпнул ковш водки, сказал:
