Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но Иоанн после не припомнил ему ничем того упущения. Сам молился, и на него не оборачивался больше. А Федька места не находил, терзаясь.
Пил зверобой с мятой, успокоиться хотелось отчаянно. А как не уснуть! В пять утра вставать, и далее – до заката, нет минутки лишней для себя… В отхожую – опорожниться, да омыться, да мельком в зеркало – и всего-то… Ну, не то чтоб мельком, положим, но по-быстрому всё. После среди дня два часа – в поединке обязательные, и их он обожал, никак не мог остановиться, весь бы день учился тому, да нельзя. Некогда. Ранения пустяковые, лёгкие получал при том – а как без того обойтись! – и скрывал их, под одеждами (потому как Кречет не уважал промашки, а особенно – хвастовство ими), и невзначай, ежели на лице, скажем, ссадинкой – выказывал, сокрушаясь притворно потревоженной красоте. Тело его, к науке такой богоданное расположение имея, перемогло уже первые мучения, несносными казавшиеся, а учитель его Мастер был во всём, и они с Арсением вскоре знатно наловчились друг другу помогать разогретыми сильными руками, ломоту и немоту из мышц и жил перетруженных выгонять, как положено. Ну и матушкиными снадобьями пользовались, которые Федька сам смешивал, а Сенька – частично добывал на кухне… А поручения, числа коим нет! Соберись, как надо, да краше всех быть изволь, да обратно воротись вовремя, и тут, опять же, … краше всех быть изволь! А в мыльню сам не пускаешь, пока не заворотишь кафтан да не потребишь, как желательно… – "Пахнешь ты несравненно, Феденька… Только грязные знают, как чистота пахнет! Грязен, порочен я! Поди сюда, благоуханное моё страстолюбие! Утеха моя…".
И валяешься, умираешь всякий раз, как, отойдя, Он говорить начнёт: "Молись… Молись! И тебя простят! Меня – уж нет, верно… " – а разве ж что пристойное на ум попросится после этакого… На образ глаз не поднять, провалиться хочется, какие уж тут молитвы.
Впрочем, конечно же, молишься непрестанно. И одно только мирит непримиримое в душе, с толку всякого сбитой: Государь всего превыше. Вижу, знаю дела его и великий разум, намерения понимаю, как могу, верю ему, потому – всё восприму, и… грех тоже! Люди мы, люди, нет же безгрешных тут, в миру-то! Нет на битве здешней праведников, но каждый, кто участие принимает – убийцей делается, или бежит малодушно, бросая братьев своих и оружие, и клятву свою забыв. И предательство его такое – вот самая кромешная вина, которую и Небо не простит! Либо сразу отойди, стороною от себя отведи мирское, либо – … Нет тут назад дороги. Не можно вновь невинным сделаться, разве что по смерти сам Господь тебя очистит. Только вот что для этого совершить успеть надо?! Какое покаяние принести, каким страданием душу выкупить у Тьмы Навской, и есть ли оно такое, задумывался он теперь всё чаще. И неумолимый ужас оковывал его, бессильного прозреть этот путь, толкал всё идти и искать его куда-то, а куда, где, как, если даже сам великий Государь этого не ведает и страшится…
Что жажду утех для себя сладостных… – знаю, знаю! И безо всякой мысли даже, мгновенным нестерпимым жаром утоления их пылая, точно безумный, смертельно раненый – глотком воды, умиротворяющим, после утешаюсь излиянием семени… Тело всё стонет, точно пыткою скрученное, без этого, и сознание мутится, как подзываешь… А ведь спроси, о чём думаю в кромешности моей той – ни о чём!!! И думать не могу… Весь Тебе придаюсь, Твоей воле и Твоей жажде ко мне. И впрямь, меньший то из грехов – плоти похотение, всего-то лишь! Ничтожная то слабость, государь, да только истребить её в себе не получается! Не могу и не хочу я без огня к Тебе быть в ней. Без ответной Тебе моей страстности… А Ты бранишь за своеволие, за то, что стоны и слова позволяю себе, и вскрики, и рьяные через меру ласки навстречу… Да что ж делать?! Ну, разве что, впрямь, оскоплению подвергнувшись, как принуждает послушников и всякого, желающего целомудрия в себе достичь путём отрицания плоти, старец-игумен Печерский?! Поборник чистоты, тот, что в заповедь пастырскую монастырской жизни даже и "омочение одеяния невольным семени испусканием во сне" вписал, тягчайше осуждая, а не то что вспоможение рукою, либо отирание уда о предмет любой, вожделения ради применяемый. Уж о том, чтоб в кельях друг дружке нужду эту справлять, речи не идёт у них, конечно, хоть все тем страдают. Грех, один грех сплошной и есть! Да за него ведь монастырским жильцам, инокам, и то наказания нет, сам же Ты на то сетовал, кроме поклонов да епитимий, числом до ста в день, а уж кажется, вот кто телесно чище быть должен пуще прочих… Власы юношеские состригать, дабы старых келейников не блазнить ими из-под куколя? В одной келье не селить на ночь послушника с монахом? Смеялся я, помню, пьян был, такому старцев-то святых ухищрению… Этак в своих проказах публично признаваться – ума не иметь надо или стыда!!! О таком нам монахи вещают, что и в миру ахают да дивятся. Ещё отроком дивился я извращённости их Вопрошальника150, как такое на ум прийти может… Видать, и впрямь есть, с чем бороться, с искусами дьявольскими, им в своих келейных пребываниях. Уж как смеялся я тогда, и злою ядовитой радостию смотрел, как негодуешь Ты, душою веселился, и голос Твой возвышается, начитывая ответ этому Савонароле151 наших пустошей, как Ты его нарекал, и что справедливо ответствовал ему и иже с ним, что нет греха тяжелее – творение Божие добровольно увечить, и не в мужеском естестве телесности бес заключается, и не в подоле и лоне жён, а в мыслях, в воле слабой, в неумении силою духовности с презренной плотью совладать… Бог создал нас со срамотой всякой не напрасно. А в назидание, не возносились дабы слишком, о бренном всечасно помня. И что всякий закон есть прямое ответное явление на сущее зло, против коего направляется. А уж если в общинах монашеских такие меры надобны, что же нам, мирским простым труженикам, делати!!! Прежде разум в порядке содержать научитесь, вот что Ты говорил на это,
