Цареградский оборотень. Книга первая - Сергей Смирнов

То, что с ним сделали в том серебряном котле, вовсе не было Таинством крещения, как его потом убеждали во дворце силенциарии, хранители тишины.

Ибо при крещении язычника во Христа преемник апостолов изрекает иные слова — слова не от града земного, а от Царства Небесного, где воистину нет межей и не нужны крепкие стены.

И даже добрый отец Адриан, назначенный ему в духовники самим василевсом, верно был кем-то обманут и не замечал, поднимая свою добрую, как теплый хлеб, руку для благословения, что из-под его руки от княжича отходит в сумрак колоннады звериная тень, пережидая опасность.

А тот, кто опередил отца Адриана, сильной рукой погрузив северского княжича в воду, вовсе не был иереем, потому что, как и зверь в сумраке, скрывал свое лицо.

Он-то и отдал свою лишнюю тень северскому княжичу.

Из этой-то тени в свой час и поднялся на глазах Туровых родичей страшный волкодлак.

Стало нельзя умирать княжичу в чужой земле.

Жизнь его теперь не могла кончиться до последнего возвращения к началу долгой дороги, до принятия истинного крещения и до того дня, когда будет отрублена у того черного человека его сильная рука уже не по корень мизинца, а по самое плечо.

Тогда княжич собрал свои последние силы и потянулся на свет из чужой утробы-земли.

Теперь только мудрость старого Богита могла спасти его, но Богита не было среди живых.

Оставалась на спасение только сила отца.

Княжич растолкал головой землю и поспешил вздохнуть, боясь, что чья-нибудь меткая вятская рука сразу залепит землею рот.

И глянув из дома-ямы в темнеющие небеса, он крикнул:

— Отец!

И в тот же миг увидел падающий на него огромный комок, за которым, как за зловещей хвостатой звездою, один раз в моровое поветрие возвращавшейся на небеса, развевался такой же седой хвост.

То падала в дом предка-Переслава голова седого князя Переславича, срубленная с плеч.

Посчастливилось Стимару не втретиться, не стукнуться лбом с головой Переславича. Упала она неподалеку, завертелась волчком навстречу и замерла рядом, в упор глядя на княжича своими творожными глазами. Только больше ничего не сказала.

Вслед за обильной вятской землей, на которую упала сверху голова мудрого князя, принялись валиться в дом своего предка и прочие Переславичи, поливая землю своею кровью. Падали они то целиком, нанизанные на копья, то нарубленные по частям. Стала тяжелеть удобренная их кровью и плотью земля, объявшая северского княжича, стала содрогаться, впитывая в себя вместе с кровью стук орошающих ее этой кровью сердец, и так тяжко сдавила княжичу грудь, что и вовсе потемнело у него в глазах, будто тот долгий день окончательно погрузился в ночную утробу.

Никого не встретил княжич в той утробе, так она была глубока. Руки старого Богита уже не могли дотянуться до него и поднять на свет, как бывало раньше.

Он хотел было вновь позвать отца, но побоялся, что душа сразу вывалится у него изо рта и станет падать вниз быстрее тела.

Но стоило минуть вечности, похожей на недоговоренное слово, как свет рассек перед его глазами тьму сверху да самого низа. Утроба раздалась, ослабла и отпустила княжича.

Сквозь растекавшийся сверху свет, Стимар увидел отца, князя Хорога, вернувшегося с Поля. Князь сидел на коне, попиравшем ногами-столпами вятскую землю, и от самых небес протягивал сыну свою сильную руку.

— Пора, сын! Ты не репа, чтоб в земле до морозов добреть! — весело, как и в былые времена, загромыхал его голос среди ясного вечернего неба.

Северцы, между тем, растащив порубленных Переславичей, живо откапывали своего княжича из мягкой, не утоптанной, еще не поросшей травами вятской земли.

Отец стал таким же седым, как и вятский князь, только шея у него была куда крепче, а из его бороды теперь неторопливо сыпались вниз ястребиные перья — так спешил-торопился он с Поля, чая спасти от беды своего последыша.

Еще не вспомнив, как радуются живые, Стимар подал отцу руку, и отец легко вытянул его из земли, попятившись вместе с конем.

— Никак блины пекли бесстыдные ватичи на твою страву, сын! — потянул носом отец, когда за княжичем стала затягиваться рыхлой землею яма, выпуская сладкий дух.

— Добрые блины испекли вятичи, — ответил Стимар, переведя дух. — Я не держу на них зла.

— И мы не держим на инородцев зла, — усмехнулся князь-воевода, — а только отпускаем все наше праведное зло на них, треклятых.

Он тронул коня, сразу распахавшего копытами засыпанный дом древнего князя Переслава, грузно выехал наверх и, сразу отпечатавшись на закате угольно-черной силой, поманил за собой сына.

Стимар, перемогая еще не унявшуюся погребальную боль во всех костях и ломоту в груди, поднялся из Переславской ямы и увидел не жестокую сечу, а беспощадную жатву.

Сильно просчитались Переславичи, разобрав свой старый кремник в надежде построить до заката на костях приемного князя новый, более крепкий. Теперь вовсе не осталось у них никакого кремника и никакой обороны — остался лишь простор разбегаться куда глаза глядят от непобедимых северцев Туровых и грозных готов.

Не успели вятичи спастись-разбежаться от северцев и готов по густым лесам до наступления ночи. Теперь и готы, и северцы весело носились по холму, скакали взад-вперед по разоренному не ими, а хозяевами, кремнику на своих страшных острозубых жеребцах и забавлялись, кося мечами вятичей направо и налево, как малые дети косят прутьями крапиву.

— Останови их, отец, — попросил князя Стимар. — Только злые волки режут овец, не съедая.

Князь оглянулся с коня, обронил на сына темную молнию взгляда. Мало показалось ему той молнии, раньше вполне достаточной для его княжеской власти посреди Поля. Он неторопливо спустился с седла, подошел к сыну и оказался ростом вровень с ним. Изумился сын. Изумился и отец. Власть его и былая сила стали растекаться по его сыновьям.

Но князь не показал вида, что, раз уж стал он вровень даже с последышем, то, значит, тронулся к нему навстречу час его заката. Он крепко взял княжича за плечи и повернул лицом к заре.

— Света еще много, на нынешний день хватит, — сурово изрек он. — Видно, что многой мудрости ты набрался в Царьграде — по самое темя, — добавил князь, сводя брови и пристальней вглядываясь в своего третьего сына. — Мудрость — как вода на мерзлой реке. Долго лунку бить, коли лед до самого дна и во льду уже сомы застыли. Так и глаза твои ныне. Долго в них лунку бить надо, чтобы до живой воды добраться. Такова ромейская мудрость.

— Зачем же меня ромеям отдавал, отец? — вопросил княжич.