С волками жить - Стивен Райт

казалось, давал понять, будто он может найти то, чего ищет, где-то на этом волшебном экране. Но, что неудивительно, чем больше смотрел он, тем беспокойнее становилось ему. Он был уже не в силах остановиться. Тот же тщетный распорядок день за днем, из ночи в ночь. Тыц, тыц, тыц. Ему хотелось увидеть что-нибудь такое, чего он не видел раньше.

Где-то перед зарей, должно быть, он заснул, да только не наверняка.

В пустой кухне пустого дома сидел он за столом, завтракал – черпал ложкой из миски витаминизированную овсянку – и пялился в портативный цветной телевизор на стойке. Шел мультик про Чирикалку и Силвестра[132].

– Он же меня не очень хорошо знает, правда? – произнесла умная птичка.

Ничего, ничего, ничего, ничего, ничего. Он выпил пиво, за ним еще одно. Океан накатывал и разбивался.

В гараже он убрал доску с прибитыми к ней старыми номерными знаками – Иллинойс, Колорадо, Невада – из ниши в стене достал обшарпанный кожаный портфель, отнес его к «бестрепетному» – свободной машине, на которой Тиа разрешала ему ездить, – и кинул на сиденье рядом. Пора приниматься за работу. Из дома и на дорогу, одиночка в своей клетке, он влился в поток других одиночек, запертых и пристегнутых в своих клетках, их сотни, тысячи, все непреклонно текут дальше в убедительном маскараде цели и устремления. Скольким из них, как ему, понятна истинная функция автомобиля как тайного устройства обретения самого себя?

Двинулся он на юг по прибрежной дороге, море – справа, играет с ним в прятки на изгибах и поворотах, город впереди лежит затуманенный великолепным желтым дымом собственных выхлопов. Каждую минуту-две он протягивал руку и переключал радиостанцию. Каждая популярная песенка – монотонное надувательство; каждый голос, ревущий через мегафон утренней дискуссионной программы, исходил изо рта идиота. Уиллу хотелось услышать такое, чего он еще не слышал. Иногда он воображал, что даже способен ощущать, как микроволны средств массовой информации бомбардируют ему кожу, как будто его буквально прокаливают закодированными клише. Вот в чем не такой уж и потусторонний источник прозрений Тии касаемо призраков: нас и впрямь осадили, а фургонов у нас нет, чтобы поставить их кру́гом, как нет и надежных заклинателей бесов, чтобы отразили натиск. Но все эти неприятные мысли, хорошо понимал он, просто-напросто этим и были – мыслями – мимолетными капризами шаткого мига: позже в тот же день он станет придерживаться противоположного мнения. Эта жизнь – карусель, в которой проезжаешь одни и те же мысли, те же чувства, вновь и вновь, покуда не умрешь. Он дотянулся и поменял станцию. Кто в этот рассеянный час утра способен вынести синтезированную пошлятину главной песни из фильма про знаменитую певичку из «Лучших 40», которая стала свидетельницей убийства и после полутора часов ужасающих натяжек уже насасывает дубинку гламурного детективчика, назначенного ее оберегать?[133] Он посмотрел, как рука его движется к шкале, снова бросил взгляд на дорогу, понаблюдал за рукой, а затем ни с того, ни с сего в него вторглось ощущение – началось оно как инъекция черного красителя в основание его позвоночника и быстро поднялось по спине и растеклось темным капюшоном у него над всею макушкой. Кто он такой? Как его зовут? Где он теперь? Поскольку такое уже бывало раньше (все уже бывало раньше), ему хватало ума, чтобы не обращать на вопросы внимания и оставаться в машине, и дальше удерживать технику под контролем, потому что, когда миг вот так вот расщепляется на миллион загадок, каждый «?» – дверь в другой мир, и опытный путешественник держит руку на руле твердо, надежно зная, что рано или поздно себя догонит. Даже в детстве он бывал подвержен таким вот вторжениям, принимал их нормальность и постепенно начал рассматривать эти «провалы» как дыры в сите личности, сквозь которые систематически процеживается нечто важное, но неопределенное.

В городе имелась дюжина или около того мест, из которых состоял его город, – остановки на его ежедневных объездах. Поскольку настроение у него – и часто поведение, – похоже, разнились от одного местоположения к другому, ему требовалось навестить хотя бы три или четыре таких места, чтобы к вечеру ощутить себя полуполной личностью, как будто само существо его валялось разбросанными кусками по всему городу и каждое утро требовало свежего восстановления.

«Клуб здоровья и тенниса „Адонис”» располагался в конце асфальтированной дорожки, завивавшейся изящным изгибом S по искусственному пейзажу ухоженного кустарника и покатых лужаек для гольфа. Само здание напоминало одну из тех подозрительно неброских корпоративных штаб-квартир, что оскверняют предместья от побережья до побережья в популярном стиле защитной архитектуры – современно-неприметном.

– Доброе утро, мистер Толбот, – поздоровался Джереми, мальчишка за конторкой; над головою у него – вырвиглазным радужным шрифтом девиз клуба: «СОТВОРИ СВОЕ Я!»

Отрывисто кивнув, он прошагал дальше мимо. Парню с постоянной улыбкой на лице доверять нельзя. Двинулся он прямо в раздевалку, переоделся в стандартную свою униформу – футболку Северо-западного и шорты ЮКУ[134] – и неспешно забрел в качалку, чтобы начать ежедневный тренаж. Цитадель поднятия тонуса, все для звезд, «Адонис» бывал многолюден в любой час дня и ночи. Уилл проигнорировал здешнюю братию, заботящуюся о собственном здоровье, включая и знаменитую женщину на беговой дорожке, бормотавшую метрономом самой себе:

– Жирная, жирная, жирная, я, я, я, – и незамедлительно приступил к работе, методично перемещаясь от одной поблескивающей машины к другой, тщательно разминая по очереди каждую группу мышц, наблюдая за собой в зеркалах, ему нравилось себя разглядывать, это как смотреть на кого-то другого, выжимая из тела пот, словно сок из лимона, изо дня в день вымывая из души нечистоты. Он прояснял себя, он претерпевал становление. Всегда теперь он сознавал собственное тело, его центр тяжести, его походку, его позу. Именно такое осознание вообще-то наконец освободило его из тюрьмы «нормальной» жизни.

После в ду́ше человек, у которого и смотреть-то особо не на что, заметил семь синих точек, параллельной чередой размещенных на белой внутренней стороне его левого плеча, и поинтересовался, не татуировки ли они.

– Родимые пятна, – ответил Джонсон. – Мои счастливые звезды. – Он энергично растер кожу. – Чешутся, когда намокают.

– Очень странно, – произнес мужчина. – Они совершенно симметричны. Я думал, природа не терпит прямых линий.

– Это пустоты она не терпит[135]. – Джонсон выключил воду и схватил полотенце. – Прошу прощения.

– Ох ты ж, да, вы правы. Мне биология все равно никогда особо не давалась. – Он поспешил, стараясь не отставать, прошел за Джонсоном к его шкафчику. – Так, а где я вас видел? Постойте – не говорите,