Море, море - Айрис Мердок

Я хотел его убить, но это не значит, что у меня уже сложился четкий план или программа с твердыми сроками. Это все уточнится, и уточнится скоро, лишь бы остаться одному. Неизбежный период сплошной бездумной муки кончился, скоро я смогу принимать решения. Бен посягнул на мою жизнь, и теперь, задним числом, меня поражало, как я мог до сих пор так легко относиться к этому преступлению, этому афронту, что даже не счел нужным сразу за него отплатить. Мой недавний, но уже устаревший план повести осаду Хартли, «все время появляясь у них в доме», имел целью спасти ее, а не наказать его. Я собирался припугнуть его только затем, чтобы он ее отпустил. Теперь же ситуация в корне изменилась. Я не мог «легко отнестись» к убийству Титуса или оставить его неотмщенным. Оттого, что я не умер, Бен нанес Титусу удар по голове и утопил его. Он подло убил мальчика в отместку мне, а что он мог настолько обезуметь, в это мне легко было поверить, поскольку теперь я сам обезумел не меньше. В основе моего безумия было неизбывное горе об утрате этой бесценной молодой жизни, потрясение, вызванное внезапной гибелью мальчика от руки беззастенчивого злодея. Единственное, что могло утолить мою боль, была ненависть, на смену этой боли я призывал мстительную целенаправленную ярость. Как в междоусобной войне, утешиться можно было, только множа убийства; и, чтобы самому не погибнуть после убийства Титуса, я, как мне теперь казалось, должен был стать террористом.

За последние дни, изображая естественную скорбь под внимательными взглядами Джеймса и Лиззи, я успел отчетливо представить себе, как люто Бен, с его вывертами, ненавидел меня, а из-за меня и Титуса все годы разнесчастного Титусова детства. Связь между мной и Титусом должна была стать для него истинным наваждением. Мальчик, постоянно маячивший у него перед глазами, был для него зримым символом неверности жены и безнаказанного благоденствия ненавистного соперника, который то и дело глумился над ним с газетных страниц и с экрана телевизора. Бен по натуре человек неистовый, разрушитель, душегуб. Как же он, должно быть, клял и меня, и мое отродье, и какое это было самоистязание! Отыграться на жене и мальчишке – этого мало, пока главный виновник гуляет на свободе и над тобой же смеется. Да, ненависть – сама по себе опасный вид безумия. Сколько раз за эти долгие годы Бену представлялось, как он убивает меня?..

Когда мы наконец встретимся, он сразу поймет, что и во мне накопилось не меньше гнева и злобы. Он не забыл, что я готов был столкнуть его в воду в тот день, когда мы стояли друг против друга на мосту. Он знает, что я хотел убрать его с дороги, и, возможно, уже сообразил, на что я способен, если дойду до крайности. С него станется даже сказать, что он пытался убить меня в порядке самозащиты. А раз я назло ему остался жив, раз я все еще здесь и мозолю ему глаза, да еще опекаю ненавистного приемыша, как родного сына, – не естественно ли, что свою слепую злобу он обрушил на меня через Титуса, чтобы еще больше усладить свою мерзкую душу. Мне все вспоминалось последнее напутствие Бена, в котором проклятия на голову «щенка» мешались с криками «убью!».

Могу ли я теперь сделать вид, будто всего этого не было? Думать нечего. На поступок надо ответить поступком. Но как? Я был еще достаточно нормален, чтобы попытаться обуздать себя мыслью о Хартли. Я вызывал в памяти ее лицо, спокойное и печальное, прекрасное, каким оно некогда было и, возможно, станет вновь. Придет время, и я обниму ее, и мы наконец утешим друг друга. Чего я не в силах был вообразить, так это того, каким образом убиение Бена может привести меня к Хартли и каким образом оно вообще совершится. Теперь, когда я пришел к выводу, что вправе его убить, мне начинало казаться, что ненависть к нему перевешивает во мне даже любовь к Хартли; во всяком случае, вглядываясь в свою одержимость, я убедился, что уничтожить его мне теперь нужно не только ради нее. Это стало самоцелью.

Что касается осуществления моих намерений, то я успел перебрать в уме множество разных проектов, но все они пока пребывали на стадии смутных фантазий. Вот все уедут, тогда я смогу сосредоточиться и займусь претворением одной из них в конкретную программу действий. Можно обратиться в полицию. Кто-то пытался меня убить, и все обстоятельства прямо указывают на Бена, а он в ответ на официальное обвинение, скорее всего, признает себя виновным, такая нахальная линия вполне в его характере. В самом деле, это, пожалуй, простейший способ поймать его: расставить большую сеть, и он с разбега в ней запутается. Человек он буйный, но недалекий, юридические тонкости сразу отпугнут его, и он махнет рукой на ложь и увертки. Эта фантазия так меня увлекла, что порой мне уже казалось – успех обеспечен. Но с другой стороны, если Бен вздумает упорно и последовательно отвергать обвинения, доказательств-то у меня, в сущности, нет.

Рассматривал я также различные комбинации хитрости и насилия. Если б заманить его в дом, а потом сбросить в Миннов Котел – это было бы самое справедливое, но он, конечно, поостережется и не придет. Думал я и о других способах утопить его. Каждый представлял свою трудность. Предпочтительнее какой-то прямой акт насилия, однако же не слишком прямой, ведь Бен сильный, опасный человек, и, если он меня серьезно изувечит, пока я стараюсь изувечить его, я просто с ума сойду от огорчения. Помог бы соучастник, но я поклялся себе, что справлюсь своими силами. Я не забыл слова Хартли о том, что Бен не сдал свой армейский револьвер. Конечно же, он у него начищен и смазан, только вот патронов, возможно, нет. У меня имеется – в Лондоне – великолепный бутафорский пистолет из театрального реквизита. Что, если взять Бена на мушку, заставить оглянуться, а потом ударить молотком? А дальше что? Все рассказать полиции? Заставить Хартли присягнуть, что я действовал в порядке самозащиты? Поскольку Бен в любую минуту может предпринять новое покушение, мои выдуманные поступки и правда все больше смахивают на самозащиту.

Умалишенный в воображаемой клетке часто представляет себе волю, но она не прельщает его. Я сознавал и то, что ненависть мою подогревает смутное ощущение собственной вины, но сейчас не время было в это вдаваться. Бродя, как призрак, по дому и вокруг него, исполняя некий ритуальный танец на глазах у Джеймса, Лиззи и Перри, я думал о Хартли и представлял себе нашу с ней мирную жизнь в том домике, куда мы навсегда укроемся. Но если я совершу то, что так отчаянно хочу совершить, в чем только и нахожу утешение, – если я убью Бена, или изувечу, или сделаю на всю жизнь идиотом, или засажу в тюрьму, смогу ли я тогда вкусить мира с Хартли? Что это будет за мир? Поможет ли мне впоследствии мысль о восстановленной справедливости? Или под всеми этими личинами кроется иное и я стремлюсь к собственной смерти?

Я ответил Джеймсу, высвобождая рукав, за который он меня держал:

– Ничего я не задумал. Просто я отупел от горя.

– Поедем со мной в Лондон.

– Нет.

– Я вижу, что ты строишь планы. У тебя в глазах страшные видения.

– Морские чудища.

– Чарльз, скажи мне.

Эти слова живо напомнили мне, как трудно бывало обмануть Джеймса в бытность нашу мальчишками. Он умел выудить из тебя что угодно, точно задуманная ложь прямо на губах обращалась в правду. Но сейчас я ему ничего не скажу. Разве могу я кого-нибудь посвятить в мои кошмары?

– Джеймс, уезжай. Я приеду попозже, скоро. Приеду и займусь разборкой в квартире. А теперь перестань меня мучить. Просто я хочу несколько дней побыть спокойно один, вот и все.

– Тебе не дает покоя какая-то страшная мысль.

– Никаких мыслей у меня нет, голова пустая.

– Ты ведь в свое время вообразил, что это якобы Бен столкнул тебя в Котел.

– Да.

– Но теперь ты, конечно, так не думаешь?

– Думаю, но это уже не важно.

Джеймс смотрел на меня, словно что-то прикидывая. Лиззи крикнула из кухни, что завтрак готов. Солнце спокойно и весело светило на освеженную дождем траву, на бордюр из красивых камней и сверкающие желтые скалы. Карикатура на безмятежный пейзаж.

– Нет, важно, – сказал Джеймс. – Я не хочу оставлять тебя здесь с этой бредовой идеей.

– Пошли завтракать.

– Но это, право же, бред, Чарльз.

– Да что ты так волнуешься? У тебя своя точка зрения, у меня своя. Пошли.

– Постой, постой, это не точка зрения, я знаю. Я знаю, что это не Бен.

Я уставился на него:

– Ничего ты не знаешь. Ты что, видел, как это произошло?

– Нет, но…

– Или кто-нибудь другой видел?

– Нет…

– Так откуда ты можешь знать?

– А вот знаю. Прошу тебя, Чарльз, поверь мне. Неужели ты не можешь мне поверить? Только не спрашивай ничего. Поверь мне на слово, Бен не виноват.

Мы сверлили друг друга взглядом. Проникновенный тон Джеймса, его глаза, его напряженное лицо заронили во мне сомнения. Но поверить ему я не мог. Как он мог узнать такую вещь? Разве только… разве только он сам меня столкнул? Что кроется за этой маской индейца? Всегда и во всем мы были соперниками, причем я – более удачливым. Детская ненависть, как и детская любовь, может длиться всю жизнь. А Джеймс – чудак, странный человек со странным складом ума. Он избрал беспощадную профессию. Мне вспомнилось, как уважительно он отзывался о Бене. Может, он попробовал меня убить просто потому, что догадался, что я понял, что он – тайный агент и должен вернуться в Тибет? Я сжал руками виски.