Птицы небесные. 1-2 части - Монах Афонский

Мы остались одни в большой комнате, расположенной в старинной сторожевой башне. Вместе прочитали молитвы на сон грядущим и легли пораньше, чтобы не проспать свой первый монастырский подъем. Я долго не мог заснуть, ощущая себя первопроходцем в новом неведомом мире, в котором путеводной звездой сиял для меня лик моего любимого старца.

В пять часов утра мы были уже на ногах, потому что нас впервые разбудил монах-будильщик со звонким колокольчиком в руке. Он громко прочитал молитву: «Пения, бдения, молитвы час, Господи Иисусе Христе, помилуй нас!» В полшестого наша маленькая группа послушников стояла на полунощнице у мощей преподобного Сергия в Троицком храме. Мне очень полюбилась эта ранняя умилительная служба при свете лампад и свечей, совершаемая монахами. Несмотря на раннее время, в храме было много богомольцев. Наместник стоял у раки преподобного, служа молебен. Затем монахи попарно, следуя друг за другом по чину, клали земные поклоны преподобному и прикладывались к его мощам. После молебна младшие братья обходили всех отцов, стоявших в стасидиях вдоль стен и благословлявших подходящих к ним монахов и послушников. С большим умилением я поцеловал руку любимого старца, который заменил мне в Лавре родного отца.

Благочинный отвел нас на раннюю литургию в Успенский храм, где меня сразу определили за свечной ящик, представив старшему монаху с умным проницательным взглядом. После литургии послушания продолжались. Моим учителем стал тихий скромный монах, отец Игнатий, чьим послушанем в храме было пономарство. Он до мелочей знал все тонкости службы, любя во всем чистоту и опрятность. Отец Игнатий поручил мне чистить кадило, постоянно проверяя так ли делаю, как он сказал. Затем мы «пылесосили» ковры в алтаре, где я с благоговением старался исполнять послушание, соединяя его с молитвой и ощущая всей кожей неземную благодать этого святого места. Самой кропотливой работой было отыскивание на коврах восковых пятен и удаление их горячим утюгом через бумагу. Отец Игнатий был всегда рядом с нами и тоже что-то убирал и чистил с необыкновенной старательностью. Он мне сразу запомнился и привлек своей добротой мое сердце. Я не мог тогда представить, что жизнь надолго соединит нас на Афоне.

Колокольный перезвон, донесшийся до нашего слуха, означал, что пора идти на обеденную трапезу. Все монахи собрались у служебного входа в Трапезный храм, откуда вышли архимандриты и иеромонахи, служившие литургию. Став парами, степенно и чинно, под продолжавшийся перезвон колоколов, с тихим пением тропаря преподобному Сергию, мы двинулись к корпусу, в котором находилась трапезная. Это была старинная большая комната с иконами в овальных нишах на стенах, где монахи после молитвы расселись по старшинству за длинными столами. Мы, как послушники, разносили на подносах блюда по столам, ставя еду со словами: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!»

После окончания трапезы мой заботливый друг, иеромонах Пимен, подошел со мной к отцу Кириллу, довольный тем, что может представить меня батюшке, как общий благой плод их совместных усилий и молитв. Старец с любовью благословил меня:

— Хорошо, хорошо, послушниче, Бог благословит тебя! Старайся, смиряйся и Бог спасет тебя по молитвам преподобного Сергия. Какое у тебя сейчас послушание?

— За свечным ящиком, батюшка!

— Ну, подвизайся с Богом!

— Благословите вечером на исповедь к вам, батюшка!

— Хорошо, хорошо… — улыбаясь, старец ушел в свою келью.

На братском молебне у преподобного Сергия мне вручили старинный фонарь с цветными стеклами, в котором наместник зажигал свечу, и я относил его в просфорню, где старый монах зажигал от моего фонаря лампаду, а я возвращался обратно. Мне чрезвычайно нравилось это послушание, особенно то, что в нем было какое-то особое священнодействие, дающее мне возможность и радость послужить преподобному Сергию.

Теперь, когда я стал послушником, мне уже не нужно было дожидаться духовника в той тесной комнатке для паломников. Монахи, пришедшие на исповедь, собирались возле кельи старца в монашеском корпусе на втором этаже. На полу в коридоре лежал длинный ковер, заглушавший шаги приходивших, пахло ладаном, свечами и непередаваемым ароматом благодати, веявшим от кельи отца Кирилла. Даже стоять рядом с дверью его кельи, ожидая своей очереди, было для моего сердца большим утешением после дневной суеты и послушаний.

Стоя вместе с монахами в келье старца на ежедневном полуденном монашеском правиле, я мог не спеша присматриваться к ним. Некоторыми монахами я просто любовался: умные, хорошо владеющие собой, с великолепной памятью, к тому же скромные и добрые; таких людей я вообще до той поры не встречал в своей жизни. А келейник моего духовника, отец Трофим, иеромонах, с прекрасным лицом, вообще приковал мое внимание: «Бывают же такие люди! — говорил я себе. — Начинаешь любить их, даже не зная почему…» С этим добрым келейником мы не раз пересекались в будущем, и всегда в моем сердце было к нему глубокое расположение.

В келье у батюшки справа у стены стоял узенький топчан, на котором он иногда отдыхал, слева находился диван для гостей, где не раз приходилось сидеть и мне, когда старец болел и принимал приходивших на беседу лежа. В углу, за лампадами, мягкой позолотой сияли старинные иконы, по стенам были развешены картины на евангельские темы. Помню особенно понравившуюся мне картину: Христос идет с учениками по пшеничному полю. За окном старца висели прозрачные пластмассовые кормушки для птиц, всегда доверху заполненные семенами. В стенках кормушек были сделаны маленькие отверстия, и множество синиц, воробьев и даже больших голубей вытаскивало себе корм из этих отверстий. Позже келейник по секрету сказал мне, что батюшка выписывает журнал «Юный натуралист». Меня особенно удивила детская чистота его интересов.

Но в решении сложных вопросов монастырской жизни в условиях политического давления и в распутывании сложнейших проблем человеческих судеб более мудрого человека, чем отец Кирилл, в Лавре не было. К нему обращались за советом умудренные жизнью владыки и отцы лавры, приходили преподаватели из семинарии и академии, и все они обретали у старца вразумление и утешение, унося с собой духовные плоды этих бесед: глубокую мудрость и рассудительность отца Кирилла, к которым у него был божественный дар. По любви к людям он равнялся высотой с другим известным духовником — отцом Иоанном из Псково-Печерской обители. И это удивительное сочетание божественной мудрости и любви старец являл нам на протяжении всей своей жизни.

Отец Кирилл неохотно вдавался в воспоминания, и когда мы, его духовные чада, собиравшиеся у него на монашеском правиле, расспрашивали его о том, как он пришел к монашеству, то батюшка часто отшучивался. Но однажды он рассказал, что воевал в Сталинграде будучи молодым необстрелянным лейтенантом, и чудом остался жив. В развалинах разрушенного города, в груде битого кирпича он заметил старенькую небольшую книгу. Подняв, молодой лейтенант раскрыл ее — это оказалось Евангелие. Строка, на которую попал его взгляд, оказалась: «И тотчас отец отрока воскликнул со слезами: „Верую, Господи! Помоги моему неверию“» (Мк.9:24). От Сталинграда он прошел вместе с Евангелием до Австрии, где закончил войну. После демобилизации в 1946 году Иван Павлов с чемоданчиком и в лейтенантской шинели приехал в Лаврскую семинарию и был в нее принят, несмотря на недовольство компетентных органов. Там он закончил Духовную академию и поступил в монастырь, где был пострижен в монашество с именем Кирилл, в честь святого Кирилла, патриарха Александрийского. В монастыре со временем батюшка был назначен духовником монашеской братии после отъезда из Лавры в Абхазию бывшего духовника и его большого друга архимандрита Тихона (Агрикова). С ним отец Кирилл поддерживал долгую духовную связь и их многолетняя дружба неожиданным образом помогла мне в тяжелых и суровых испытаниях тогда еще, как мне казалось, далекого и непредставимого будущего.

Превосходящая разумение человеческое любовь Христова — высока, дела человеческие не охватывают ее, помыслы человеческие не приближаются к ней, догадки ума не постигают ее, но сердце, лишенное мирских забот и попечений, свободно царствует в ней, будучи совершенным ее вместилищем. Дух Святой, неизменный во веки, безпрестанно распростерт над всем изменяющимся, и если сердце человеческое войдет в неизменяемость от помыслов и размышлений, оно успокаивается в Духе Святом, само становясь святой неизменностью в вечности.

Не ожидая будущего, не держась за прошлое, обоженный дух человеческий становится причастным Божественным блаженствам и, просвещенный благодатью, вселяется в мир святых духов, созерцающих славу Божию и вкушающих ее неистощимую сладость. Когда дух человеческий, укрепленный благодатной силой, вступает в нерушимый мир Божественного света, он преодолевает всякую связь с вещественным, сам становясь безпредельным пространством света и радости во Святом Духе.