Сотворение мира.Книга первая - Закруткин Виталий Александрович

— Я люблю ландыши… Хорошие цветы… — И требовательно добавляет: — Дайте мне один.

— Вон их сколько кругом, — улыбается Еля, — рвите, пожалуйста.

Нарвать он может хоть целую корзину, может засыпать ее цветами, но как Еля не понимает, что ему хочется одного: чтобы она сама дала ему сорванный ею ландыш! Кажется, она все-таки понимает: как-никак порезанная и залепленная земляным пластырем рука — это хоть и глупый, но почти героический подвиг, совершенный ради нее, Ели. Отчего же не дать этому отважному мальчишке один ландыш, раз он уж так просит?

Еля надувает губы, как будто нехотя отделяет от пучка один ландыш, самый плохой, и протягивает Андрею:

— Возьмите…

Она уходит не оглядываясь, а он стоит у терновника и только теперь, когда Ели нет, с удивлением начинает замечать, что вовсю светит майское солнце, что грузный шмель жужжит над пурпуровым колоском кукушкиных слезок, что высокий осокорь трепещет молодыми, с беловатым войлочном листами. Андрей стоит, и счастливая, растерянная улыбка блуждает на его лице. Не зная, что сделать с источающим пьянящий запах ландышем, он бережно окутывает его свежим листом лопуха, заворачивает в измятый носовой платок и сует в карман…

Из леса возвращались усталые, красные от солнца и теплого ветерка. Андрей насвистывал что-то сквозь зубы, ни с кем не разговаривал. Изредка он посматривал туда, где, окруженная разноцветными платьями девчонок, мелькала белая кофточка Ели, но сразу же отворачивался.

— Какая тебя муха укусила? — спросил, хлопнув его по плечу, Виктор Завьялов. — Бродишь целый день как неприкаянный, смотреть тошно.

— А ты не смотри, — отрезал Андрей.

После этой прогулки Андрей дважды попытался заговорить с Елей, но она избегала его даже в школе. Больше того — своим подругам Любе Бутыриной и Клаве Комаровой, Гошкиной сестре, она рассказала обо всем, что произошло в лесу. И хотя Еля просила никому не говорить об этом, а Люба и Клава торжественно поклялись молчать как рыбы, в тот же вечер Клава, томимая Елиной тайной, поведала о ней брату, а болтливый Гошка, еле дождавшись утра, ворвался в школу как ураган и еще издали заорал Виктору и Павлу:

— Ребята! Новость! Андрей сохнет по Ельке Солодовой! В прошлое воскресенье в лесу он перед ней руку резал. Честное слово! Вот рыжий! Вы посмотрите, у него и сейчас левая рука перевязана. Она сама рассказывала моей сестренке. Честное слово!

— Брешешь ты, воробей, — усомнился Виктор. — С какой стати он станет руку резать? Крепко ему это нужно!

Кареглазый Гошка забормотал, хихикая:

— Вот чудаки, не верят! Он и ландыш у нее выпросил, и торчал возле нее как пень. Честное слово! Потом у Ельки поломался нож, а он взял ржавый-прержавый обломок и говорит: хочешь, мол, Еля, я себе руку отрежу? А она пищит: «Конечно, хочу, это так интересно!» Рыжий говорит: «Я только для тебя, Елечка, чтобы ты меня любила». А Елька, как принцесса, милостиво разрешила ему: «Валяй, пожалуйста». Он схватил нож — и чик по руке. Честное слово!

Так Андрей стал жертвой невинного коварства, без которого, как он впоследствии не преминул убедиться, не обходится ни одна любовь на свете. Девчонки шушукались, встречая его, лукаво посмеивались, по-своему переживали его душевную драму; мальчишки смотрели на него с нескрываемым сожалением, а некоторые с почтительной завистью: все же человек готов был руку отрезать ради любви. Во всяком случае, история в лесу довольно быстро стала достоянием всей школы.

Проведала о ней и Тая. Она была так подавлена и растерянна, что сначала даже не знала, как себя держать: ходила вокруг Андрея на цыпочках, молча заглядывала ему в глаза, а однажды вечером спросила, с опаской притворив дверь:

— Андрюша! Это правда, что ты хотел зарезаться из-за какой-то девочки из нашей школы?

Видя, что Андрей молчит и, значит, скрывает страшную правду, Тая совсем обмерла. Боль и ревность заставили ее задрожать, но она превозмогла себя и зашептала, прижимаясь к Андрею:

— Ты очень любишь эту девочку? Ее, кажется, зовут Еля Солодова? Я еще не видела ее, она в старшем классе. Говорят, красивая девочка, только задавака и капризуля.

— Отстань, Тая! — буркнул Андрей. — Что ты ко мне пристала? Дураки придумают какую-то чушь, а ты повторяешь, как попугай.

Тая обидчиво тряхнула кудрявыми волосами:

— Ну как же, все девочки из нашего класса говорят, что ты хотел зарезаться из-за какой-то Ели и что ее отец вчера приходил к заведующей Ольге Ивановне.

В Таиной страстной тираде единственной правдой было лишь то, что отец Ели, Платон Иванович Солодов, действительно приходил в школу и справлялся об успехах и поведении дочери. Гошка Комаров указал на него Андрею с шутовской ужимкой:

— Смотри, рыжий, вот папаша твоей Елочки…

Платон Иванович понравился Андрею с первого взгляда. Это был довольно высокий, полнеющий человек с седыми, гладко зачесанными назад волосами, с добродушным, чисто выбритым лицом и большими руками мастерового. Когда-то он плавал машинным квартирмейстером на знаменитом броненосце «Потемкин», потом, после царской расправы с мятежным броненосцем, был изгнан из флота и стал работать мастером на механическом заводе. В голодный год Платон Иванович покинул полуразрушенный завод, уложил на арбу немудрящий скарб, усадил на нее дородную, красивую жену Марфу Васильевну, дочку Елю и вместе с семьей своего давнего друга слесаря Юрасова уехал в Пустополье, где и обосновался.

В Пустополье Солодов и Юрасов долго слонялись без работы, прожили последние вещи; наконец им удалось раздобыть где-то разболтанный токарный станок, моторишко, и они, взяв в аренду теплый сарай, стали кустарничать: чинили мельничные валы, молотильные барабаны, сепараторы — все, что попадалось, вплоть до швейных машинок. Дела их поправились, и друзья решили пожить года два-три в Пустополье, пока дети, Еля и Павел, не окончат школу.

Солодов и Юрасов снимали квартиры на одной улице, но субботам сходились чаевничать или распить бутылку вина, жили дружно и честно. Коренастый, черный, веселый Матвей Арефьевич Юрасов, уступая Платону Ивановичу в мастерстве, относился к нему с нескрываемым уважением, а Марфу Васильевну, жену Солодова, даже несколько побаивался: характер у нее был твердый и властный.

Шуточный слушок о том, что Солодовы и Юрасовы уже давно решили, что Еля и Павел предназначены друг другу, имел серьезное основание. Обе семьи дружили лет двадцать, в пору гражданской войны и голода вместе испытывали тяжкие мытарства и потому не прочь были породниться. Пока Еля и Павел не подросли, говорить об этом всерьез было рановато, но по вечерам, когда друзья собирались перекинуться в картишки, разговор о будущем детей заходил. Особенно старалась при этом Харитина Саввишна, жена Юрасова, дебелая, несколько грубоватая женщина, души не чаявшая в своем сыне.

Матвей Арефьевич, хоть и разделял сокровенное желание жены, тем не менее недоверчиво посматривал на Марфу Васильевну и ухмылялся:

— Ничего из этого не получится, потому что Пашка тюфтяй, байбак, а Елка в маму пошла — с норовом и с язычком. Она на нашем лошаке без недоуздка ездить будет…

— Уж ты наговоришь! — добродушно посмеивался Платон Иванович. — Тебя послушать, так Елка и в самом деле норовистой покажется. А она девочка добрая, с гонором маленько, ну да это с годами пройдет…

Солодов, надо сказать, до самозабвения любил дочь, всячески баловал ее, на последние деньги покупал ей книги, сладости, заботился, чтобы она была одета как кукла, ласкал ее и твердил постоянно:

— Учись, доченька, сейчас всем дорога открыта. Выучишься — настоящим человеком станешь, не то что мы, мастеровщина…

Что касается Павла и Ели, то они были очень дружны, ласковы друг к другу, но, очевидно, Матвей Арефьевич говорил правду: втайне влюбленный в свою подругу, флегматичный, не по летам медлительный Павел во всем уступал Еле, во всем с ней соглашался. Чем дальше шло время, тем больше он отставал от нее. Книги он не очень любил, предпочитая часами стоять в мастерской и наблюдать за тем, как спорится работа в отцовских руках. Уже не раз Еля принималась экзаменовать Павла, злилась на него за то, что он отмалчивался. Павел только улыбался и покорно моргал глазами…