Безутешные - Кадзуо Исигуро

– Не беспокойся, твой дедушка молодец! – сказал бородач. – Ничего страшного! Такие штуки он проделывает каждую неделю!

Густав продолжал подниматься, с сумкой через одно плечо и с чемоданом на другом. Когда он наконец выпрямился с дрожащим, но одновременно победно-радостным лицом, ритмичные хлопки сменились аплодисментами и криками одобрения. Скрипки затянули более спокойную, величавую мелодию, приличествующую финалу. Густав медленно поворачивался; веки его были опущены, лицо искажено гримасой, в которой мешались мука и достоинство.

– Хватит! Дедушка! Остановись!

Густав продолжал совершать круг, вознамерившись продемонстрировать свои достижения всем, кто был в зале. И тут внутри него как будто что-то оборвалось. Он внезапно остановился и секунду-другую колебался из стороны в сторону, словно бы раскачиваемый сильным ветром. В следующее мгновение он пришел в себя и завершил оборот. Только вернувшись к первоначальной позиции, какую принял, когда выпрямился с грузом, Густав начал неспешно опускать с плеча чемодан. Тот был слишком тяжел – и бросать его в толпу было бы небезопасно, поэтому Густав позволил ему с грохотом удариться о столешницу и только потом толкнул его ногой к краю, в руки своих сотоварищей.

Толпа шумела и аплодировала, иные затянули песню под звуки цыганских скрипок – выразительную балладу на венгерские стихи. К ним присоединялось все больше голосов; вскоре пела уже вся комната. Густав, стоя на столе, опускал к ногам сумку. Она упала с металлическим лязгом. На этот раз Густав не стал бросать груз на руки толпе, а вскинул руки над головой (даже этот жест, казалось, дался ему с трудом) и затем поторопился сойти со стола. Его подхватило множество рук, и Борис убедился в том, что дед благополучно стоит на полу.

Внимание присутствующих переключилось на песню. Под сладостно-ностальгическую мелодию поющие начали браться – за руки и раскачиваться в такт. Один из цыганских скрипачей взобрался на стол, с ним рядом тут же оказался другой, и вскоре они вдвоем приковали к себе взгляды публики, сопровождая игру ритмичными телодвижениями.

Борис пробился через толпу туда, где, переводя дыхание, стоял его дед. Еще несколько секунд назад Густав находился в центре всеобщего внимания, теперь же никто, по-видимому, не замечал ни деда, ни внука, когда те с закрытыми глазами обнимались, не пряча друг от друга безмерного облегчения, какое оба испытывали. Спустя довольно долгое время Густав с улыбкой опустил взгляд на мальчика, внук же не ослабил объятия и не открывал глаз.

– Борис! – позвал Густав. – Борис! Ты мне должен кое-что пообещать.

Мальчик молчал, продолжая цепляться за деда.

– Борис, послушай! Ты хороший мальчик. Если со мной что-нибудь случится, если это произойдет, ты Должен будешь занять мое место. Знаешь, твои родители прекрасные люди. Но бывает, они пасуют. Они не такие сильные, как мы с тобой. И если со мной что-нибудь случится, если меня не станет, тебе придется сделаться опорой семьи. Ты будешь заботиться о матери и об отце, поддерживать семью, сплачивать ее. – Густав разомкнул объятия и улыбнулся внуку. – Ты мне это обещаешь – да, Борис?

Некоторое время Борис, судя по всему, размышлял, потом с серьезным видом кивнул. Деда и внука поглотила толпа, и я больше их не видел. Кто-то тянул меня за рукав и уговаривал взяться за руки с соседями и подхватить песню.

Обернувшись, я увидел, что к двум скрипачам на столе присоединились и остальные, и теперь вся публика, распевая, водит вокруг них хоровод. В кафе набились еще посетители, и теперь там негде было яблоку упасть. Я заметил, что двери по-прежнему открыты и люди на площади, в темноте, тоже сплели руки и раскачиваются в такт пению. Я протянул руки крупному мужчине – скорее всего, носильщику – и толстой женщине, которая, вероятно, зашла с улицы, и включился в хоровод. Песня была мне незнакома, но я заметил, что и большинство окружающих тоже не знает слов, да и венгерского языка вообще, а поют что Бог на душу положит. Мои соседи, например, произносили совершенно разные слова, однако же безо всякого смущения или колебаний. Достаточно было на мгновение прислушаться, как обнаруживалось, что они поют какую-то околесицу, но это решительно ничего не меняло. Вскоре и я поддался общему настроению и начал подпевать, изобретая слова, как я думал, отдаленно похожие на венгерские. Непонятно почему, но мне это хорошо удавалось: слова лились с приятной легкостью, и в скором времени я уже с жаром вплетал свой голос в общий хор.

Наконец, приблизительно минут через двадцать, я заметил, что толпа начала таять. Официанты подметали пол и возвращали столики на прежние места у стен. Но большая группа посетителей, к которой принадлежал и я, по-прежнему кружилась по залу, увлеченно распевая. Цыгане также не сходили со стола и не проявляли ни малейшего желания прекратить игру. Мягко влекомый одним соседом и подталкиваемый другим, я двигался в хороводе, но вдруг почувствовал, что кто-то трогает меня за плечо. Я оглянулся и увидел человека, которого принял за хозяина, – он мне улыбался. Пока я раскачивался из стороны в сторону, этот высокий тощий мужчина предупредительно повторял мои телодвижения, сгибая колени и шаркая ногами, что делало его похожим на Гручо Маркса.

– Мистер Райдер, у вас очень усталый вид, – буквально прокричал он мне в ухо, но на фоне пения я едва разбирал его слова. – А вам предстоит такой важный и трудный вечер. Скажите, почему бы вам не отдохнуть минуту-другую? У нас имеется удобная задняя комната, моя жена приготовила вам кушетку, пару одеял и подушки, включила газовый обогреватель. Вам будет там очень удобно. Вы сможете свернуться калачиком и немного прикорнуть. Комнатка, правда, тесная, но очень тихая, потому что находится в задней части дома. Никто не войдет и не побеспокоит вас – за это мы отвечаем. Там покойно, вы сами убедитесь. В самом деле, сэр, до вечернего выступления остается совсем мало времени – неплохо было бы воспользоваться им для отдыха. Прошу, пройдите вот сюда. У вас усталый вид.

Я наслаждался и пением, и компанией, однако понял, что действительно страшно устал и что предложение хозяина не лишено резона. Идея позволить себе недолгий отдых нравилась мне все больше и больше – и, наблюдая, как хозяин с улыбкой семенит за мной, я начал испытывать к нему глубокую благодарность – не только за любезное предложение, но и за обстановку в его чудесном кафе в целом и за великодушное отношение к носильщикам, явно не самой ценимой общественной группе. Я отпустил руки соседей, улыбнулся на прощание носильщику и пышной тетке, а затем хозяин взял меня за плечо и повел к задней двери.

Мы прошли через темную комнату, где смутно виднелись сваленные у стен кучи каких-то товаров, и двинулись к другой двери, из которой струился приглушенный свет.

– Сюда, – произнес хозяин, пропуская меня вперед. – Отдохните здесь на кушетке. Дверь прикройте, а если станет жарко, прикрутите газ. Не тревожьтесь: горелка в полном порядке.

Кроме огонька горелки, других источников света в комнате не было. Я различил кушетку, от которой исходил затхлый, но довольно приятный запах. Не успел я опомниться, как дверь закрылась – и я остался один. Я взобрался на кушетку – достаточно длинную, чтобы можно было лежать, подогнув колени, и прикрылся одеялом, которое приготовила для меня жена хозяина.

IV

28

Я проснулся с паническим ощущением, что проспал слишком долго. Собственно, вначале я решил, что уже утро и все вечерние события прошли без меня. Однако сев на кушетке, я обнаружил вокруг темноту, нарушаемую только светом газовой горелки.

Я шагнул к окну и отдернул занавеску. Взгляду открылся тесный задний двор, заставленный большими мусорными баками. Непогашенная где-то наверху лампа бросала слабый отсвет во двор, но было видно, что небо не совсем черно, и я с испугом заподозрил в этом признак приближающегося утра. Я отпустил занавеску и стал пробираться к двери, горько сожалея о том, что послушал хозяина кафе, предложившего мне отдохнуть.

Я оказался в маленькой соседней комнатке, где еще недавно заметил груды товаров, сваленные у стен. Теперь тут царила полная темнота, и я, пока на ощупь искал выход, два раза ушибался о какие-то твердые предметы. Наконец я добрался до главного помещения – еще недавно мы все здесь так весело плясали и пели. Через окна просачивался с площади слабый свет, и я различил стулья, беспорядочно нагроможденные на столы. Обогнув их, я достиг входной двери и стал смотреть сквозь стеклянные панели.

Снаружи все было неподвижно. Источником света, который проникал в кафе, оказался одинокий фонарь в центре пустой площади, но я вновь обратил внимание на предутреннее свечение небосвода. Продолжая разглядывать площадь, я ощутил, как во мне закипает злость. Мне стало ясно, что я слишком часто отвлекался на мелочи, забывая о главном, и в результате проспал большую часть важнейшего в моей жизни вечера. Затем к злости добавилось отчаяние – и на мои глаза навернулись слезы.