Богатые — такие разные - Сюзан Ховач

— Вы были серьезно больны? Что случилось?

— Ничего особенного, просто упадок сил вынудил меня пару месяцев отдохнуть, и теперь я себя чувствую много лучше. — Пол улыбнулся и поцеловал меня. — А как только увидел вас, — поддразнил он, — сразу отбросил цепи девятнадцатого века и почувствовал себя на двадцать лет моложе!

Я вернула Полу поцелуй.

— Саттон плэйс, сэр, — заметил шофер, когда машина простояла уже с минуту.

— Спасибо, Уилсон, — ответил ему Пол, с прежней легкостью выскочив из машины. — Питерсон, будет лучше, если вы пойдете с нами. В этом, может быть, не было бы необходимости, но мне ненавистна перспектива быть убитым каким-нибудь большевиком в тот самый момент, когда это было бы особенно неприятно мисс Слейд.

Мы вошли в плохо освещенный вестибюль высокого жилого дома, и меня ввели в лифт, на пульте которого было множество цифр, обозначавших этажи.

— У меня здесь пентхаус[18], — объяснил Пол, когда лифтер закрыл дверь кабины, — на двадцать восьмом этаже, и вид оттуда открывается поистине восхитительный.

— Правда? — отозвалась я, стараясь не думать об уходящих вниз двадцати восьми этажах.

Когда лифт остановился, я выскочила из него раньше, чем он должен был, как мне казалось, рухнуть в свою бездонную шахту.

Меня обогнал Питерсон, чтобы открыть дверь, и, когда он вошел в апартаменты и включил свет, переступила порог и я.

— Пол! — я посмотрела в окно. — Бог мой, какая панорама!

Питерсон закончил осмотр помещения и оставил нас в квартире одних.

Оглядевшись, я поняла, что дом находился в самой западной части города, окна гостиной выходили на юг, к Ист Ривер, и на запад, к Манхэттену. Небоскребы стояли лицом друг к другу, как армия монстров, изготовившихся к схватке, и их светившиеся окна и залитые светом прожекторов шпили придавали небу какое-то неземное сияние. Несмотря на вечерний мрак, я ясно видела сиявшую сталь и сверкавшее стекло этих чудес строительного искусства, и мне казалось, что передо мной лежала страна, лишь едва затронутая разочарованиями, которые принесла война Европе, мир, все еще цеплявшийся за иллюзии девятнадцатого столетия — что все технические достижения ведут к прогрессу, а прогресс ведет к совершенствованию человеческого рода. Впервые я поняла, почему Америка так неохотно вступила в войну, а после нее снова замкнулась в себе. Америка жила в другом мире, в мире сияющего оптимизма, безграничных достижений и неомраченных надежд. Мучительные испытания и терзания Европы могли казаться ей не только скучными, но и ненужными. Я подумала о богаче, не выходящем из своего дворца, потому что ему надоедает невзрачное зрелище бедняка, страдающего у его порога.

— Америка никогда не подвергалась ни вторжению, ни оккупации, — тихо проговорила я. — Она никогда не страдала так, как страдали европейские страны.

— Ни у одной страны нет прививки против несчастий, — заметил Пол, — и кроме несчастий от бомб и штыков существуют и другие беды. Подумайте о Римской Британии. Несчастья для нее начались не тогда, когда саксы решили, что она была достаточно веселым местом, куда стоит наведаться. Несчастья начались, когда что-то нарушилось в экономике и города стали неуправляемыми.

— Но что могло нарушиться в американской экономике? — пораженная спросила я.

— С нею уже давно не все в порядке.

— Но рынок акций! Мне кажется…

— Это лишь наш позолоченный фасад, — прервал меня Пол, — и теперь мало кто заглядывает за него. Но этот бум затрагивает всего лишь некоторые сферы рынка. В сельском хозяйстве спад. Правительство в основном бессильно, рост нестабилен… Вы помните Крэйкина у Теннисона?

— Монстр, о котором никто не знал? Который проснулся и вырос из глубин?

— Как приятно видеть, что ваши знания Теннисона расширились! — Он помолчал, вынимая из шкафчика бокалы. — Теннисоновский Крэйкин мирно спит на Уолл-стрите, — продолжал Пол. — Он — экономическая версия Франкенштейна, созданная инвестиционными банкирами для публики, влюбленной в колесо рулетки, и в один прекрасный день он проснется, изрыгая огонь во всех направлениях… О, я говорю совсем как Кассандра! Не хотите ли посмотреть на другую часть города? Окна спальни выходят на север и на восток.

Спальня выглядела так, словно ее обставил Казанова с помощью какого-нибудь арабского шейха. Скрытый свет освещал совершенно неуместную особенность комнаты, потолок восемнадцатого века, декорированный изумительными миниатюрами херувимов.

— Боже мой, Пол! — воскликнула я. — Это выглядит совсем как потолок Анжелики Кауфман!

— Это он и есть, — отвечал Пол, появившийся в дверном проеме с бокалами, полными бренди. — В 1919 году, как раз перед тем, как я уехал из Европы, продавался дом под названием Каллом Парк, и, когда выяснилось, что его никто не покупал, я договорился, чтобы этот потолок отправили на пароходе сюда, пока дом окончательно не развалился. А почему это вызывает ваш смех?

— Потому что это типично американский образ действий, а я никогда не считала вас типичным американцем!

— Я не разделяю вашего мнения. Потолок очень хороший. Я спас его. И не нахожу в этом ничего смешного, — коротко отрезал он и вышел.

У меня сердце упало от ужаса.

— Пол…

— Если он вам не нравится, поедемте куда-нибудь в другое место, — сказал он, быстро выпив свой бренди.

— Он мне нравится! Я смеялась от восхищения — от восхищения вашей американской изобретательностью!

— Нет, лучше поедемте в другое место. Здесь неприятная атмосфера. Я не должен был привозить вас сюда.

Я протестовала, но он настоял на своем, и я молча последовала за ним к лифту.

Мы ждали лифта в холле, и мне не приходили в голову никакие слова. Я слишком ясно ощущала его напряженность и со страхом думала о том, что наша встреча принимает нехороший оборот, вечер мог кончиться плохо и наша связь окончательно порвется, раньше чем удастся ее возобновить. Я делала отчаянные усилия, пытаясь догадаться, какие мысли одолевают Пола, но быстро поняла, что мне скорее удалось бы расшифровать строчку этрусских иероглифов.

Подошел лифт. Мне следовало подумать о решении раньше, чем он остановится на первом этаже, а Пол бормотал какие-то извинения за неудачный вечер. Двери лифта закрылись. Я огляделась, ища повода для вдохновения, и, когда мой взгляд остановился на нем, я увидела глубокие морщины у его рта и вспомнила, что он недавно болел.

Воспоминания вернулись, словно ударив между глаз. Я снова видела, как отец слишком быстро возвратился в комнату моей мачехи после подорвавшего его силы приступа подагры и злобно ворчал на следующее утро: «Черт побери, невеселое дело пятьдесят пять лет!» По меньшей мере, полчаса мне пришлось выслушивать скучную диссертацию по проблемам возвращения здоровья людям среднего возраста. Я все пыталась вспомнить, как отец занимался самолечением (его лечебные приемы становились с каждым днем все более странными), когда лифт остановился на первом этаже.