О душах живых и мертвых - Алексей Новиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Корнет Глебов торопливо записывал, дивясь изобретательности ума петербургского чиновника.
– Надобно послать ему черновики наших показаний, – сказал князь Васильчиков, перечитывая письмо. – Единство наше должно отразиться в каждой подробности…
В тюрьму к Мартынову шла записка за запиской. Николай Соломонович читал, но, вопреки предположениям князя Васильчикова, не проявлял никакой растерянности. Все идет как нельзя лучше: он надежно держит секундантов в руках. Они все подтвердят!
Предстояло свести заготовленные черновики показаний воедино и дать наконец для суда, а стало быть и для всего общества, благовидную версию дуэли.
В эти дни снова подолгу трудился отставной майор, излагая события и сверяясь с советами, полученными от секундантов.
«С самого приезда своего в Пятигорск, – писал Николай Соломонович, – Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное – остроты, колкости, насмешки на мой счет, одним словом, все, чем можно досадить человеку, не касаясь его чести… На вечере в одном частном доме за два дня до дуэли он вывел меня из терпения, привязываясь к каждому моему слову, на каждом шагу показывая явное желание мне досадить… Я решился положить этому конец…»
Едва успел он написать эти строки, как появился караульный солдат.
– Ваше высокоблагородие, пожалуйте на прогулку.
Мартынов тщательно оделся – вокруг тюрьмы постоянно бродили любопытные. Николай Соломонович шел бодрым, уверенным шагом, издали раскланивался с знакомыми и снова шел вперед, молодецки расправив плечи.
В дальнем конце улицы появилась одинокая женская фигурка. Узник, занятый своими думами, рассеянно глянул туда раз, другой, но распознать не мог. Должно быть, которая-нибудь из поклонниц торопится излить ему свое пылкое сочувствие. Признаться, эти поклонницы порядочно ему надоели.
Девушка приближалась. То была Катя Быховец, только что побывавшая на кладбище. Она ходила туда почти каждый день. Присоединив свой букет к чьим-то цветам, постоянно появлявшимся на надгробной плите, Катя подолгу оставалась у могилы. Не очень много знала она о созданиях поэта, но именно перед ней он раскрыл страницы из ненаписанной поэмы. Потом ей вернули золотой обруч. Поэт не принес его сам. Но на золоте осталась его запекшаяся кровь… Катя вдруг повзрослела в эти дни. А светлая юность, с которой она безвозвратно рассталась, все еще тревожила напрасным раздумьем: «Может быть, и они могли бы быть счастливы?»
При этой мысли крупные слезы неприметно катились из ее глаз, и, может быть, эти слезы были дороже, чем благоухание положенных на могилу цветов.
Катя уходила с кладбища и долго бродила по тихим улицам, сама не зная куда идет. Она очнулась, когда совсем близко перед ней оказался тюремный вал и на валу щеголеватый молодой человек. На нем была черкеска на алой подкладке. Подкладка казалась окровавленной. Катя в ужасе отвернулась и почти бегом бросилась прочь.
Мартынов кончил прогулку и снова занялся своими показаниями:
«При выходе я удержал его за руку, чтобы он шел рядом со мной. Тут я сказал ему, что прежде я просил его прекратить эти несносные для меня шутки, но что теперь я предупреждаю: если он еще раз вздумает выбрать меня предметом для своих острот, то я заставлю его перестать…»
Мартынов продолжал трудиться, начиная работу с утра. Никто его не тревожил. И он изложил начало рокового разговора с совершенной точностью. Именно этими словами и надменным тоном он хотел загнать Лермонтова в расставленную ему ловушку.
Но не мог же он рассказать следователям о том, с каким удивлением посмотрел на него поэт, какая небрежная, может быть даже презрительная, улыбка пробежала по его губам! Кажется, он даже не вслушивался в то, о чем говорил ему навязчивый собеседник… Но теперь-то Мартынов, единственный участник и свидетель разговора, волен излагать события по своему усмотрению!
Из Петербурга все еще не было никаких вестей. И вдруг в камере появляется сам комендант, полковник Ильяшенков. Старик стал, кажется, заметно обходительнее.
– Не угодно ли вам, господин Мартынов, переменить камеру?
Николай Соломонович отказался, выжидая, что будет дальше. Ильяшенков, глядя куда-то в сторону, продолжал твердить, словно заученный урок:
– Не желаете ли продолжать лечение водами? Не имеете ли надобности в допуске к вам знакомых?
Николай Соломонович слушал, благодарил, а в душе вспыхнула надежда: вот она, первая ласточка, прилетевшая из далекой столицы!
Но из разговора с простодушным комендантом быстро выяснилось, что он выполнял лишь конфиденциальное распоряжение полковника Траскина.
Время шло. Столица молчала. Но Николай Соломонович ни на шаг не отступал от занятой позиции. Ничего, решительно ничего не случилось в Пятигорске, кроме офицерской ссоры, вызванной вздорным характером поручика Лермонтова. Остальное поймут в Петербурге. Он продолжал писать показания, сосредоточившись на злополучном, один на один, разговоре с поэтом:
«Он не давал мне кончить и повторял несколько раз сряду, что ему тон моей проповеди не нравится, что я не могу запретить ему говорить про меня то, что он хочет».
Наконец в показаниях появилось самое главное:
«В довершение он прибавил: «Вместо пустых угроз ты бы гораздо лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я никогда не отказываюсь от дуэли». В это время мы подошли к его дому. Я сказал ему, что в таком случае пришлю к нему своего секунданта…»
Именно так захлопнул расставленную ловушку майор Мартынов. Но поверят ли ему, что Лермонтов объявил себя таким безудержным дуэлянтом по любому поводу и даже без всяких поводов? И этот вопрос тщательно обдумал Николай Соломонович. В случае надобности он напомнит о дуэли, которую не так давно имел поручик Лермонтов в Петербурге… Но вряд ли и понадобится напоминать: кто не знает про ту нашумевшую историю!
Показания были давно написаны и отосланы в следственную комиссию. Но не они занимали Николая Соломоновича. Все чаще и чаще он вымеривал быстрыми шагами постылую камеру и думал: неужто о нем так и не вспомнят в Петербурге?
День шел за днем. Никаких перемен. Все так же приносят обед или ужин из ресторации, все так же на прогулках следует за ним на почтительном расстоянии караульный солдат. Должно быть, Мартынов изрядно разнервничался в тот час, когда написал друзьям секундантам: «Что я могу ожидать от гражданского суда? Путешествия в холодные страны? Вещь совсем не привлекательная. Южный климат гораздо полезнее для моего здоровья, а деятельная жизнь заставит меня забыть то, что во всяком другом месте было бы нестерпимо моему раздражительному характеру…» Так иносказательно выражался Николай Соломонович…
А раздражительный его характер уже не мог более мириться с непонятным молчанием петербургских властей. В начале августа узник решился наконец напомнить о себе:
«Сиятельнейший граф! Милостивый государь! – писал он Бенкендорфу. – Бедственная история моя с Лермонтовым заставляет меня утруждать вас всепокорнейшею просьбою. По этому делу я предан теперь гражданскому суду. Служивши постоянно до сих пор в военной службе, я свыкся с ходом дела военного ведомства и потому за счастье почел бы быть судимым военными законами. Не оставьте, ваше сиятельство, просьбу мою благосклонным вниманием. Я льщу себя надеждою на милостивое ходатайство, тем более что сентенция военного суда может доставить мне в будущем возможность искупить… – Мартынов долго искал подходящее слово и наконец нашел: – …искупить проступок мой собственной кровью на службе царя и отечества».
Письмо отставного майора Мартынова, готового и впредь служить царю и отечеству, пошло в Петербург. Но напрасно утруждал себя Николай Соломонович. Еще раньше, чем он написал первые строки обращения к графу Бенкендорфу, высшая власть благосклонно позаботилась о верном слуге. Высшая власть действовала с той поспешностью, какая для нее была возможна.
Вести, прибывшие с Кавказа по экстра-почте, были доложены царю. Николай Павлович выслушал с вниманием, не упустив ни одной подробности. Долгое его молчание, последовавшее за докладом, свидетельствовало о том, что государь император хотел действовать со всей осторожностью, приличной обстоятельствам.
Наконец последовала высочайшая резолюция, высказанная с краткостью и ясностью, свойственными монарху в важнейших делах:
– Майора Мартынова и секундантов предать военному суду не арестованными. Не арестованными! – еще раз повторил Николай Павлович во избежание недоразумений. Император понимал: прежде всего надо укрыть верного слугу за надежными стенами военного суда.
Наконец-то первая долгожданная весть полетела из Петербурга к отставному майору Мартынову, истомившемуся от неизвестности.
Глава пятая
В печати не появлялось никаких сообщений, никаких подробностей о дуэли, на которой был убит Лермонтов.
