Никита Хрущев - Сергей Хрущев

С ним нельзя было не согласиться. Я решил, не откладывая, связаться с Неизвестным. Серго набрал номер и начал было рассказывать о моих проблемах, но Неизвестный перебил его:

- Не надо лишних слов. Мне уже звонил Трунин, и я ему ответил, что с удовольствием встречусь с Сергеем Никитичем. Я настроен принять его предложение.

На следующий день мы с Серго отправились в мастерскую. Она располагалась в небольшом одноэтажном домике неподалеку от нынешнего спортивного комплекса на Олимпийском проспекте. Сейчас домика нет - его снесли.

Потоптавшись по двору, нашли нужную дверь. Постучали и вошли, очутившись в маленькой прихожей. На полу стояла скульптура. Скажу по правде, тогда она мне не понравилась. Как выяснилось, называлась она "Орфей, играющий на струнах своего сердца". Я был твердым воспитанником социалистического реализма, и главным мерилом художественности для меня была похожесть. А тут не было ничего подобного, да еще и разорванная грудь. Так не бывает, подумал я. Впрочем, в тот момент я решил со своими оценками не высовываться.

Из маленькой комнаты вышел хозяин - плотный человек небольшого роста лет пятидесяти. По первому впечатлению запомнилась его кряжистая устойчивость, пронзительные глаза и тонкая полоска усов над верхней губой. Встретил он нас приветливо.

Помещение было невелико. Собственно мастерская - комната метров тридцать пять-сорок, и две подсобные комнатки метров по восемь-десять. В той, куда пригласил нас хозяин, стояли диван, застеленный солдатским сукном, два книжных шкафа, стол, пара стульев. Вот и все убранство. По стенам висели картины. В другой комнате, похожей на коридор, стоял верстак и лежали разные приспособления для отливки, сварки и подобных целей.

Я впервые попал в мастерскую скульптора. Было, конечно, очень интересно.

Познакомившись, Эрнст Иосифович, пригласил нас посмотреть свои работы. Было их очень много, настолько, что сразу охватить, осмыслить невозможно. Середину комнаты занимал макет невероятного по моим понятиям здания: в центре - голова человека и стремительно отходящее от нее крыло с рельефами-символами, лицами людей.

- Это проект "Дома мысли" - центрального здания в Академгородке в Сибири, - пояснил Эрнст Иосифович. - При вашем отце мне долго не давали работать, потом, наконец, разрешили. Проект утвердили в 1964 году, а теперь он опять задвинут далеко.

Под потолком по всему периметру стен висели рисунки - единственная цветная композиция, высвечивающаяся то тут, то там резкими яркими пятнами.

Закончив этот беглый осмотр, мы вернулись в комнату и приступили к главному разговору.

- Я хочу внести ясность, - начал Неизвестный. - Вследствие моих споров с Никитой Сергеевичем я пережил тяжелые времена, но сейчас это в прошлом. Я глубоко уважаю его и, это может показаться странным, вспоминаю о нем с теплотой. Этот человек знал, чего хотел, и стремления его не могут не вызывать сочувствия, особенно сейчас, когда многое видится яснее. У нас с вами речь идет не о личных обидах, а о памятнике государственному деятелю. Я возьмусь за эту работу.

Эрнст Иосифович тут же начал набрасывать рисунок на листке бумаги: вертикальный камень, одна половина белая, другую заштриховал - черная, внизу большая плита.

Я ничего не понял.

- Почему белая и черная? Это что означает? - спросил я. Неизвестный сказал, что пока ничего конкретного в этом рисунке нет. Он только объяснил, что это воплощение философской идеи. Жизнь, развитие человечества происходит в постоянном противоборстве живого и мертвого начал. Наш век тому примером: столкновение разума человека и машины, порождение разума, убивающего его самого. Взять хотя бы атомную бомбу. Олицетворением такого подхода в мифологии является кентавр. В нашем надгробии черное и белое можно трактовать по-разному: жизнь и смерть, день и ночь, добро и зло. Все зависит от нас самих, наших взглядов, нашего мироощущения. Сцепление белого и черного лучше всего символизирует единство и борьбу жизни со смертью. Эти два начала тесно переплетаются в любом человеке. Поэтому камни должны быть неправильными, входить один в другой, сплетаться и составлять одно целое. Все это предполагалось установить на бронзовую плиту.

- На мой взгляд, получается неплохая композиция. - Он вопросительно посмотрел на меня.

Я заранее решил не вмешиваться, не лезть со своим мнением. Трудно рассчитывать на хороший результат, поправляя художника. Или надо довериться ему, или ориентироваться на ремесленника. Середины не бывает.

- Я целиком полагаюсь на вас. А будет ли портрет? - ответил я.

- Считаю, никакого портрета быть не должно. Мы даем некий символ. Портрет нужен тогда, когда человека никто не знает и хочется сохранить его внешний образ, не дать ему стереться из памяти, - пожал плечами Эрнст Иосифович. Лицо Никиты Сергеевича хорошо всем знакомо, и нет необходимости в портрете.

Меня он не убедил, но свои сомнения я пока оставил при себе. Впереди еще много времени, к тому же я, честно признаться, слегка робел перед знаменитостью. С некоторой опаской я сказал о разговоре с Церетели и его желании принять участие в этой работе.

- Я буду с ним сотрудничать, если вы этого хотите, - просто ответил Неизвестный.

И еще деталь. Поскольку меня насторожило предупреждение с Лубянки, я решил как-то застраховаться, узаконить наши отношения и предложил заключить официальный договор.

- Это просто, - ответил Эрнст Иосифович, - у меня есть знакомый юрист, он все оформит.

На этом мы расстались.

Мои опасения о возможном продолжении давления на нас оказались отнюдь не беспочвенными. Как выяснилось позже, побеседовали и с Церетели, и с Неизвестным, правда, с противоположными результатами.

Через несколько лет после установки памятника, когда все было позади, Эрнст Иосифович рассказал свою часть этой истории. Вскоре после нашего с Серго посещения состоялась в известном здании беседа и с ним. Ему настойчиво советовали отказаться от заказа. Сначала рассказали какие-то гадости о нашей семье, обо мне, но этот элементарный прием не подействовал. Тогда применили аргументы повесомее. В то время Неизвестный работал над рельефами, которые должны были украсить вновь строящееся здание одного из институтов в Зеленограде. Заказ был престижный, работа по всем параметрам претендовала на Государственную премию. Советчики сокрушались: как бы работа над надгробием Хрущева не навредила Неизвестному при выдвижении его кандидатуры, да и вообще не испортила его карьеры.

Однако "доброжелатели" выбрали глубоко ошибочный путь, не изучив психологию своего объекта.

- Именно после их угроз я принял окончательное и бесповоротное решение. Если раньше еще могли быть сомнения, поскольку мы не знали друг друга, то тут я уж решил быть твердым до конца, - заключил Эрнст Иосифович.

Вот такая разная реакция оказалась у двух людей, у двух скульпторов. Кто был прав? Кто выиграл? Не знаю. Знаю только, что Неизвестный Государственной премии не получил, зато обрел всемирное признание. Церетели же добавил к Ленинской премии еще и Государственную, а впоследствии заполонил своими скульптурами пол-Москвы. Стал миллионером.

После нашей встречи дела завертелись. На следующий день мы оформили в нотариальной конторе договор, съездили на кладбище. Эрнст Неизвестный обещал через несколько дней показать первый эскиз.

На кладбище я бывал регулярно. Поддерживал порядок на могиле. Время и осень сделали свое дело. Венки пожухли, фотография промокла. Несмотря на все наши старания, вода попала под пленку. Мне в очередной раз помогли друзья. На моей старой работе, в ОКБ Челомея, сделали добротную временную стойку, там же надежно заварили в плексиглас новую фотографию.

Мне казались неуместными на могиле официальные портреты отца. Хотелось поставить фото почеловечнее, чтобы все видели не бывшего премьера, а живого человека. Так появился на могиле последний, сделанный при жизни отца снимок. Он там без галстука, домашний, с усталой улыбкой смотрит в объектив.

Маме фото не понравилось, и она попросила его заменить. Я какое-то время сопротивлялся. Однако она была не одинока, портрет не понравился и другим родственникам и близким. В конце концов я сдался. Установили фотографию, сделанную к семидесятилетию, - улыбающийся, довольный отец со всеми своими медалями на груди. Очевидно, Неизвестный был прав: Хрущев - символ, он не должен показываться людям с расстегнутым воротничком.

Тем временем продолжались хлопоты насчет увеличения размера участка для сооружения надгробия. Неизвестный тоже считал, что площадь должна быть побольше, хотя предложение Церетели он определил как "чисто грузинский размах". Нужны были решительные шаги, и я обратился к управляющему делами ЦК.

Павлов, однако, сам решать вопрос не взялся:

- Я переговорю с товарищем Промысловым, он поможет. Вы ему завтра позвоните.