Сафари - Артур Гайе

— Двадцать четыре часа? А-а… Вадшагга? Они не пришли?

— Пришли! Но мы им здорово всыпали! Теперь они засели в банановых рощах, воют, как гиены, завидевшие огонь и не смеют приблизиться! Но не все там, и мы опасаемся, что большая часть отправилась в Паре, чтобы напасть на другие два немецких поста. Ты знаешь, они нам прокладывали дороги и брали с вапаре налоги. С Мели у них с давних пор были нелады, он никогда не являлся на переговоры, посылал совсем мало провианта, а наших трех дойных коров, которые вдруг исчезли, тоже, наверное, увел этот вор! Бана полковник по выстрелам вчера вечером и по твоим нескольким словам сразу догадался в чем дело и послал Мамади и Зефу в Паре предупредить те отряды и немедленно вызвать их сюда. Белые из Моши и Ромбо пришли с плантаций и живут здесь, в лагере. Но вадшагги по пути убили госпожу Келлер!

Ты знаешь, это та, с желтыми волосами, которая всегда много смеялась и раздавала нам шоколад, когда мы на обратном пути из Паре остановились на ее плантации. Ее муж в прошлом году умер от горячки…

Сегодня ночью прибежал сюда ее бой с маленьким белым ребенком. Он прыгнул с ним в речку и полночи простоял в воде, пока не убрались вадшагга…

А как ты себя чувствуешь? Эти собаки тебя затравили до полусмерти! Ты взял отпуск на два дня, чтобы снова карабкаться туда на гору, да? Ну, какой же ты дурак, Хатако! Здесь в долине тепло, а в деревне можно достать папиросы, банановое пиво и девушек, а ты бегаешь по вершинам, где так безлюдно, сыро и холодно! Но теперь я пойду за врачом, а ты ложись!

Неизменно веселый, болтливый Фарзи поставил перед Хатако еще одну кружку воды, осклабил круглое блестящее лицо, напоминавшее черную луну, и шмыгнул в дверь.

Хатако продолжал сидеть на краю койки с низко опущенной головой. Усталость двухдневной борьбы за жизнь все еще давила его, но тяжелее давила печаль о смерти этой белой женщины…

Он так хорошо помнил тот день… С куском шоколада в руке и со своей солнечной улыбкой на губах она подошла также и к нему и отступила назад. Она испугалась этого угрюмого, неподвижного лица с глазами пантеры, но верным инстинктом женщины она все поняла, и улыбка снова заиграла на ее губах.

Его лицо оставалось неподвижным, но в глубине его натуры шевельнулось что-то теплое, засиял какой-то свет, — далекое, слабое предчувствие радости, вызванной не видом мяса или дымящейся крови, а смутное желание проникнуть за закрытую дверь, то чувство, которое охватывало его всякий раз, когда он любовался торжественным белым сиянием страны духов. После этого он видел ее еще несколько раз. Она ласково отвечала на его приветствие, а в тот вечер, когда, возвращаясь с лейтенантом с охоты на льва, они зашли на плантацию, она долго расспрашивала его о его родине и о том, зачем он всегда поднимается так высоко в горы, как ей рассказал об этом господин лейтенант. Затем он понес в сад ее ребенка, который только в первые минуты немного боялся его и отталкивал его лицо своими крошечными ручками, мягкими и белыми, как кошачьи лапки. Но затем малютка принялся смеяться и щупать его заостренные белоснежные зубы… И белая женщина тоже смеялась. А теперь она убита, он уже не увидит никогда ее улыбки, прекрасной, как залитое солнцем поле…

Он вскочил, запрокинул голову и обнажил зубы. Прижав локти к бедрам, сжав кулаки, стоял он в полумраке комнаты. Обжигающее пламя ярости и жажды мести пожирало его сердце и заставляло судорожно вздыматься и опускаться высокою грудь. Хриплое рычание вырвалось из-за скрежещущих зубов; огонь ненависти вырывал из них отрывочные слова:

— Мели! Дшаггский пес! Копья твоих воинов пронзили сердце, которое всегда находило для меня слово привета! Это было сердце слабой женщины, и его разорвали твои гиены! За это я вырву из груди твое сердце, собака! Я вырву его, как когда-то вырывал сердца тех, кто убивал людей моего племени! Пусть дух этой доброй белой женщины преследует меня по ночам до конца моих дней, если я не отомщу тебе за нее, ты, дшаггская собака!

Его слова разбудили раненого. Он со стоном повернулся и закричал в бреду:

— А, мама, мама нянги, нинакуфа! (О, мама, моя мама, я умираю!)

Его безумный горящий взгляд упал на Хатако.

— Кто ты?

Миема не ответил. Неподвижно и безмолвно, как деревянная статуя, стоял он в полумраке комнаты, и только в его глазах светился огонь…

Раздался выстрел, за ним другой, третий… Через толстые стены, глухой, как шум далекого прибоя, донесся многоголосый рев. Разорвавшаяся в воздухе ракета осветила на мгновение комнату ослепительно белым светом, совсем близко прогремел залп, затем все снова погрузилось в мрак и в тишину…

Хатако прислушивался, сидя на кровати. Его ноздри слегка вздрагивали. Он принялся энергично растирать конечности, чтобы вернуть им подвижность и гибкость.

В коридоре послышались шаги. Фарзи раскрыл дверь, и вошел полковник и штабной врач.

Хатако вскочил.

— Аскари Хатако вернулся из отпуска, бана полковник! — доложил он.

Полковник кивнул в сторону врача.

— Теперь ты еще под началом господина доктора.

Врач был пожилой человек с мягким изжелта-бледным лицом ученого. Из глубоких темных орбит глядели усталые ласковые глаза. Он задал Хатако несколько вопросов на наречии миема. Хатако отвечал кратко. Затем врач пощупал пульс, выслушал сердце, велел показать язык и осмотрел покрытую струпом рану на бедре. Кивнув с довольным видом, он обратился к полковнику:

— Дальнейшее лечение должен взять на себя повар. Ему следует несколько раз выдать по двойной порции мяса, дать, быть может, еще денек отдохнуть, и он снова будет молодцом! Вы только взгляните на это тело! Я редко встречал подобную силу в таком стройном и гибком теле!

Полковник кивнул.

— Да, я уж обратил на него внимание, когда ребята купались в Химо. Он хороший аскари, а остальные его качества наши господа офицеры тоже умеют ценить… Пожалуй, даже больше, чем надо! Когда кому-нибудь из них приходит фантазия отправиться на охоту за буйволом или львом, то без него дело не обходится… Что же касается его личных дел, особенно в прошлом, то он мне кажется не вполне безупречным. В его лице есть нечто такое, что я не хотел бы в недобрый час повстречаться с ним в девственных лесах его родины!

— Но пусть он нам расскажет, что с ним случилось после того, как он натолкнулся в горах на этого свинью — Мели.

— Что ты имеешь доложить? — обратился полковник к голому аскари, неподвижно, как бронзовое изваяние, стоявшему перед ним.

Кратко, касаясь только фактов, рассказал Хатако, что он слышал и видел в ущелье, как его обнаружили и как ему пришлось пробивать себе путь в лагерь. Он сказал, где и когда потерял свою амуницию и закончил просьбой выдать ему новую. Он не упомянул о том, что торговец оружием — его давнишний знакомый.