Нечестивец, или Праздник Козла - Марио Льоса

Одной проблемы он не мог решить приемлемым для общественного мнения путем — проблемы «прав человека». Что ни день, то раздавались протесты по поводу политических заключенных, пыток, пропавших и убитых в Виктории, в Девятке, в Сороковой и прочих тюрьмах и казармах во внутренних районах страны. Его кабинет засыпали манифестами, письмами, телеграммами, докладами и дипломатическими коммюнике. Много он сделать не мог. А вернее, ничего не мог, кроме как давать туманные посулы и отводить глаза. Обещание, данное Рамфису — не связывать ему руки, — он выполнил. Но даже если бы и хотел, он бы не смог не выполнить этого обещания. Сын Генералиссимуса отправил донью Марию с Анхелитой в Европу, а сам продолжал без устали искать сообщников убийства Трухильо так, как будто в заговоре участвовало множество народу. Однажды молодой генерал неожиданно сказал ему:

— А вы знаете, что Педро Ливио Седеньо хотел и вас припутать к заговору?

— Ничего удивительного, — улыбнулся президент, ничуть не смутившись. — Лучшая защита убийц — скомпрометировать всех и вся. И особенно — близких к Благодетелю людей. Французы называют это интоксикацией.

— Если бы это подтвердил хотя бы еще один из убийц, вас бы постигла участь Пупо Романа. — Рамфис казался трезвым, несмотря на запах, который от него шел. — В такие моменты человек проклинает себя за то, что родился на свет.

— Я не хочу этого знать, генерал, — остановил его Балагер жестом руки. — Вы имеете полное моральное право отомстить за преступление. Но прошу вас, не рассказывайте мне подробностей. Мне легче будет выносить критические нападки всего мира, если я не буду знать, что обвинения в чрезмерностях справедливы.

— Очень хорошо. Я лишь сообщу вам о поимке Анто-нио Имберта и Луиса Амиамы, если мы их поймаем. — Балагер увидел, как взгляд красавца поехал в сторону, что случалось каждый раз, когда он упоминал этих двух единственных участников заговора, которые еще не сидели за решеткой и не были мертвы. — Вы считаете, они еще в стране?

— Я думаю, да, — сказал Балагер. — Если бы они убежали за границу, они бы уже созывали пресс-конференции, получали премии, выступали по всем телевизионным каналам. Словом, наслаждались бы плодами своего, как они считают, геройского поведения. Без сомнения, они прячутся где-то здесь.

— В таком случае, рано или поздно попадутся, — пробормотал Рамфис. — У меня их ищут тысячи людей, осматривают дом за домом, нору за норой. Если они все еще в Доминиканской Республике, то попадутся. А если сбежали, то все равно, нет в мире места, где бы они ушли от расплаты за смерть папи. Даже если мне придется потратить на это все до последнего сентаво.

— Желаю вам, чтобы ваше желание исполнилось, генерал, — сказал всепонимающий Балагер. — Позвольте высказать лишь одну просьбу. Постарайтесь соблюдать форму. Деликатный процесс демонстрации миру, что страна движется к демократии, пострадал бы от скандала. В духе, скажем, дела Галиндеса или дела Бетанкура.

Совершенно несговорчивым сын Генералиссимуса был лишь в отношении заговорщиков. И Балагер не терял времени на ходатайство об их освобождении — судьба узников уже была решена, и то же самое ожидало Имберта и Амиаму, если их поймают, — впрочем, он не был твердо уверен, что это благоприятствовало бы его планам. А времена и на самом деле менялись. Настроение толпы переменчиво. Доминиканец, оголтелый трухилист до 30 мая 1961 года, вырвал бы глаза и сердце у Хуана Томаса Диаса, Антонио де-ла-Масы, Эстрельи Садкалы, Луиса Амиамы, Уаскара Техеды, Педро Ливио Седеньо, Фифи Пасторисы, Антонио Имберта и прочих, с ними связанных, попадись они им тогда в руки. Однако прирожденная мистическая связанность с Хозяином, в которой доминиканец прожил тридцать один год, улетучивалась. Созываемые студентами, Гражданским союзом, движением «14 Июня» уличные митинги, поначалу малочисленные, собиравшие горстку запуганных людей, через месяц, через два, через три разрослись небывало. И не только в Санто-Доминго (президент Балагер держал наготове проект постановления о возвращении столице ее настоящего имени, который сенатор Чиринос, улучив момент, должен был провести через Конгресс при единодушном одобрении), где митинги иногда заполняли весь парк Независимости, но и в Сантьяго, Ла-Романе, Сан-Франсиско де-Мако-рис и других городах. Страх пропадал, росло неприятие Трухильо. Острое историческое чутье доктора Балагера подсказывало ему, что это новое чувство будет неудержимо расти. И в обстановке возрастающего народного антитрухилизма убийцы Трухильо превратятся в могущественные политические фигуры. Но кому это надо? А потому отклонил робкую попытку Ходячей Помойки, когда тот в качестве парламентского лидера нового, балагеристского, движения пришел посоветоваться с ним, не кажется ли ему, что постановление Конгресса об амнистировании заговорщиков по делу 30 Мая могло бы подвигнуть Организацию американских государств и Соединенные Штаты на отмену санкций.

— Намерение хорошее, сенатор. Но — последствия? Амнистия ранила бы чувства Рамфиса, и он тотчас же поубивал бы всех амнистированных. И все наши усилия придут ко дну.

— Никогда не перестану поражаться остроте вашего чутья! — воскликнул сенатор Чиринос, только что не захлопав в ладоши.

Во всем, кроме этой темы, Рамфис Трухильо — он пил, не просыхая, на базе Сан-Исидро или в своем доме на берегу моря, в Бока-Чике, куда притащил вместе с ее матерью свою последнюю любовницу, танцовщицу из парижского «Лидо», оставив в этом самом Париже свою законную жену, беременную молодую актрису Литу Милан, — во всем остальном Рамфис Трухильо проявлял даже большую сговорчивость, чем ожидал Балагер. Он смирился с тем, что столице вернули ее имя — Санто-Доминго, что переименовали города, селения, улицы, площади, географические объекты, мосты, носившие имена Генералиссимуса, Рамфиса, Анхелиты, Радамеса, доньи Хулии или доньи Марии, и не настаивал на том, чтобы слишком строго наказывали студентов, бунтовщиков и праздношатающихся, которые на улицах, проспектах, в парках и на шоссе разбивали статуи, фотографии, бюсты и таблички с именами Трухильо и членов его семьи. Не споря, принял предложение доктора Балагера передать в качестве «патриотического пожертвования» государству, а другими словами, народу, земли, поместья и аграрные предприятия Генералиссимуса и его детей. Рамфис сделал это в открытом письме. И, таким образом, государство стало хозяином сорока процентов всех возделываемых земель, благодаря чему превратилось во владельца наибольшего числа (после Кубы) общественных предприятий на континенте. И, кроме того, генерал Рамфис утихомиривал этих буйных выродков, братьев Хозяина, которые просто ошалели от того, что один за другим неуклонно исчезали мишурный блеск и символы трухилизма.

Однажды вечером, поужинав с сестрами, по обычаю, скромно — белый рис, салат и молочный десерт, — он встал из-за стола, собираясь отправиться спать, и потерял сознание. Без сознания он пробыл всего несколько секунд, но доктор Феликс Гоико предупредил его: если он будет и дальше работать в таком же ритме, то еще до конца года его сердце или мозг взорвется, подобно гранате. Он должен больше отдыхать — после смерти Трухильо он спал всего три-четыре часа в сутки, — делать физические упражнения и по субботам и воскресеньям отрываться от работы. Он заставил себя находиться в постели не менее пяти часов в сутки, а после обеда совершал прогулку, во избежание опасных ассоциаций подальше от проспекта Джорджа Вашингтона, а именно — в парке, раньше носившем имя Рамфиса, а теперь переименованном в парк Эухенио Марии де Остос. По воскресеньям после мессы для душевного отдохновения пару часов читал стихи романтиков и модернистов или испанских классиков Золотого века. Случалось, кто-нибудь на улице в злобе выкрикнет ему — «Балагер — карманный хер!» — но большинство его приветствовали: «Доброго здравия, президент». Он благодарно отвечал им, церемонно снимая шляпу, которую по привычке нахлобучивал до ушей, чтобы не унесло ветром.

2 октября 1961 года на Генеральной ассамблее Объединенных Наций в Нью-Йорке он заявил, что «в Доминиканской Республике рождается подлинная демократия и новый порядок вещей», и признал перед сотней делегатов, что диктатура Трухильо была анахронизмом и жестоко нарушала права и свободы. И попросил свободные нации помочь вернуть доминиканцам закон и свободу. Несколько дней спустя он получил горькое письмо от доньи Марии Мартинес из Парижа. Высокочтимая Дама сетовала на то, что президент нарисовал «несправедливую» картину Эры Трухильо, забыл «о том хорошем, что также сделал мой супруг, и о том, как вы сами восхваляли его на протяжении тридцати одного года». Но не Мария Мартинес беспокоила президента, его беспокоили братья Трухильо. Он знал, что Петан и Негр устроили бурное совещание с Рамфисом и требовали от него объяснений: как он позволил этому ничтожеству отправиться в ООН и поливать там грязью его отца? Пора вытащить его из Национального дворца и снова посадить на власть семейство Трухильо, как того требует народ! Рамфис сослался на то, что в случае государственного переворота неминуема высадка marine: об этом его предупредил Джон Калвин Хилл лично. Единственная возможность сохранить хоть что-то — сплотить ряды вокруг этого хрупкого свидетельства законности: президента. Балагер хитроумно маневрирует, добиваясь, чтобы ОАГ и Госдепартамент отменили санкции. Поэтому вынужден произносить такие речи, как в ООН, противоречащие его убеждениям.