Тридцать лет на Старой площади - Карен Брутенц

Превращение мирного сосуществования в генеральную линию внешней политики Советского Союза, как и развитие отношений с «третьим миром», стремление поднять его международный вес (что практически означало, по крайней мере на политическом уровне, появление еще одного, третьего полюса в международной жизни) — наиболее крупные внешнеполитические новации Хрущева. Разумеется, в его мировоззрении были и явные противоречия: он рассматривал мирное сосуществование как особую форму борьбы между социализмом и капитализмом, в которой победа останется за социализмом. Но главным тут и тогда было не это, а реальная политика в данный момент, ее практический эффект.

К вопросу о мирном сосуществовании, который был стержневым и для него, и для нашей внешней политики, Хрущев возвращался и в замечаниях к проекту информационного письма ЦК «Об итогах встречи представителей КПСС и КПК». Встреча, где советскую сторону представляли Суслов, Пономарев, Гришин, Ильичев, а китайскую — Дэн Сяопин, Пэн Чжэнь и глава китайской службы безопасности Кан Шэн, состоялась в Москве в июле 1963 года. Она свелась к шумной перепалке и обличительным монологам. Весь разговор вертелся вокруг выяснения одного вопроса: кто отступает от марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма. Уровень и тональность «диалога» показывают получившие широкую известность высказывания Пэн Чжэна и Дэн Сяопина. Первый произнес знаменитую тираду: «По-вашему выходит, что Сталин — говно… Неужели под руководством какого-то говна вы построили социализм? Неужели под руководством какого-то говна вы победили фашизм?» (Как говорили, Хрущев, в свойственному ему духе, где-то обронил, что «Сталин — говно».) Второй восклицал: «Что вы сделали с нашим замечательным социалистическим лагерем!»

После встречи мы подготовили письмо в адрес партий, и 12 августа из Пицунды Хрущев прислал свои замечания. В них, если отбросить свойственную Никите Сергеевичу революционную риторику, которая, к слову, служила ему и щитом против китайских обвинений, главным все же являются недвусмысленный отказ от «экспорта революции», установка на мирное сосуществование. Привожу их с небольшими сокращениями, которые не меняют смысла:

«…Какие задачи на практике ставит Компартия Китая, что она хочет? Кто ей мешает, кто мешает развертыванию революционного движения любой коммунистической партией там, где существует ситуация? Туг надо вывести противника на чистую воду: пожалуйста, действуйте. Вот сейчас партия в какой-то стране готова, какой-то угнетенный народ испытывает… Вот Ангола, вот она воюет. Что вы предлагаете кроме того, что сейчас делается?

Потому что народам, особенно молодым коммунистическим партиям и молодым политическим деятелям — я имею в виду не только молодых по возрасту людей, занимающихся политической деятельностью, но молодые страны, которые только что освободились, — им надо фактический, конкретный материал, а не общие рассуждения.

А почему бы действительно не потрясти колонизаторов, почему не потрясти империализм? Это хорошее дело. А получается, что вроде мы их держим, а китайцы за то, чтобы их потрясти. Но не об этом идет речь. Мы не только за то, чтобы трясти, а чтобы вытрясти. Но кто это должен делать? Не мы путем объявления войны — это уже другой характер, — а те народы, которые находятся под гнетом, чтобы мы их толкали, мы им помогали и пр.».

После смещения Хрущева проблемы мирного сосуществования и вообще советской внешней политики стали предметом борьбы в партийных кругах. Говорили, что радикальную группировку возглавлял «железный Шурик» — А. Шелепин. Возможно, в действительности речь шла лишь об идеологической драпировке битвы за первое место на партийном Олимпе.

Сам же я стал свидетелем, пожалуй, главного сражения но вопросу о послехрущевской внешней политике на подступах к Олимпу, так сказать, на «предвысшем» уровне. Происходило это на даче Волынское-1, где собралась бригада для написания проекта Отчетного доклада ЦК на XXIII съезде — первом после «ухода» Никиты Сергеевича. Она была слишком велика — более 20 человек. Аппарат Брежнева еще не имел опыта, и людей пригласили из всех отделов, включая отделы химической промышленности, строительства и т. д., причем, как правило, первых заместителей. Теснота была такая, что международники Жилин и Шишлин, например, жили в предбаннике сталинской сауны. Правда, они оказались и в некотором выигрыше: могли принимать так называемый сталинский душ — с мощной струей из очень широкой лейки.

Во главе группы были поставлены зав. отделом пропаганды ЦК В. Степанов, зав. отделом науки С. Трапезников, вскоре прославившийся как воинствующий реакционер, и помощник Первого секретаря ЦК (Брежнев тогда еще не назывался «Генеральным») В. Голиков, оригинально сочетавший две не слишком родственные сферы деятельности — сельское хозяйство и пропаганду. Из отдела пропаганды был и А. Н. Яковлев. Но о нем, как я ни старался, на память ничего не пришло, хотя упорная конфронтация продолжалась не одну неделю.

Шефом международного раздела был главный редактор «Правды» М. Зимянин, в то время вполне милый, даже забавный человек, любитель двух французских фраз, которыми, видимо, и ограничивались его познания в этом языке: «Entre nous soitdili» (между нами говоря) и «Еп globe» (в целом). Заместителем Зимянина были В. Корионов и Л. Толкунов, представлявшие соответственно Международный отдел и Отдел по связям с социалистическими странами. На подхвате же были мы, консультанты, — Ю. Жилин, В. Толстиков, А. Беляков, я и еще кто-то.

Противную сторону возглавляли Трапезников и Голиков. Антихрущевски настроенные, они выступали как типичные представители контрреформации и пытались в этом духе выстроить весь доклад. Но если во внутреннем разделе эти деятели чувствовали себя относительно свободно, то в международном их требования выдвинуть вперед «революционную борьбу с империализмом», подчинить все «классовому подходу» натолкнулись на негромкое, но стойкое сопротивление. Сами же они «громыхали» такими выражениями, как «оппортунизм», «ревизионизм», «отход от ленинских положений и ленинской линии», которые постепенно переросли и в личные обвинения.

Противостояние приобретало такой характер, что в какой-то момент я вдруг подумал: а не стоим ли мы на пороге чего-то, похожего на новый 37-й год? И не отправится ли часть «дискуссантов» в места, не столь отдаленные? Дело было вовсе не шуточное, поскольку на наших оппонентах лежал «высочайший» отсвет: о близости Трапезникова к Брежневу было хорошо известно, Голиков же был близок по должности. Они бегали к Брежневу и, когда их тезисы были отвергнуты, обратились к нему с обширной запиской — меморандумом, где изложили свои инвективы в адрес международников.