Поэты и цари - Валерия Новодворская

Дмитрию Голицыну отрубят голову в Шлиссельбурге, и пришьют обратно, и замотают шарфом, и похоронят. И объявят, что скончался своей смертью, как когда-то митрополит Филипп Колычев. Другим будет хуже. Долгоруких замучают, Ванечку, друга юного Петра II, четвертуют. Не уцелеет никто. Даже наш Бухарин-Волынский, служивший Анне верой и правдой, поздно спохватится и умрет на эшафоте с отрезанным предварительно языком. В ссылку пойдут тысячи, многих и не сыщут. Дыба, кнут, огонь, казни египетские. А по полям гуляет воронье, а по полям грохочет диктатура.

Аннушка удалась в Иоанна Грозного. Родство душ-с! Не будет ни Конституции, ни осетрины, ни севрюжины. Атаманы-молодцы просчитались. Холопство обеспечивает только хрен. Или редьку, которая не слаще.

ПЕРЕСТРОЙКА И ГЛАСНОСТЬ В ПОТЕМКИНСКОЙ ДЕРЕВНЕ

Анна Иоанновна ушла на тот свет (очень хочется сказать, что отбросила копыта, потому что по методике правления у нее еще можно предположить рога и хвост) cама, от неумеренности употребления роскошного российского харча, икры, семги и буженины. Так в России уходят все тираны (кроме одного Павла I), пресытившись властью и кровью, досыта натешившись над подданными, которые нередко продолжают давиться до смерти на их похоронах, как это было с Иосифом I и последним, отнюдь не Прекрасным. Даже если его отравили верные сподвижники, по версии Авторханова, то слишком поздно эта благая идея им в голову пришла. А на священную особу царицы Анны и вовсе никто не покушался, хотя многие на этом обвинении сложили головы, даже канцлер и фаворит Волынский. Кинжалы, скованные Лемносским богом, о которых грезил Пушкин и которые должны были бы стать «последними судьями позора и обиды» и «тайными стражами свободы», достались в России не тиранам, а реформаторам. Иоанн Грозный и Анна Иоанновна умерли своей смертью, зато Александр II Освободитель пал от рук убийц. Но деспоты еще и верят, что после их смерти ничего не изменится, что они властны над будущим. И здесь они ошибаются. В насмешку над россиянами – лопухами (если не «лохами»), которые так долго ее терпели, – Анна оставила трон младенцу Иоанну Антоновичу, сыну ее племянницы Анны Леопольдовны и выписанного на племя князя Антона Брауншвейгского. Совершенно бестолковая была парочка, ни на что путное не способная. И этим беспределом воспользовалась Елизавета, с которой и следовало бы начинать. «Дщерь Петрова» – это после Аннушкиных штучек котировалось. Тем паче, что тогдашние россияне тоже имели плохую память и также были склонны идеализировать прошлое. Им уже казалось, что при Петре они были счастливыми, великими, национальными и даже свободными. Да еще и немцы действовали на российские комплексы и наступали на имперские мозоли. «Наши» забыли, что русская Аннушка в Митаве не стала иностранкой и что немец Бирон даже пытался ее останавливать и защищал Елизавету, что от идиотской затеи с Иваном Антоновичем он первым пришел в ужас. Если уж великий Ключевский пишет, что немцы расселись вокруг России, как кошки возле горшка с кашей, то что оставалось людям простым, неученым? Только идти на площадь с лозунгом «Немцы, гэть!».

Елизавета была интуитивно классным политиком. Национальное возрождение. Суверенитет. Народность. Гвардейскую каску на голову, крест в руки – и в казармы Преображенского полка.

«Знаете ли вы, чья я дочь? Клянетесь ли умереть за меня, как я клянусь умереть за вас?» И вперед – добывать корону. Елизавета была смелой девушкой. А гвардейские атаманы-молодцы вспомнили свой старый слоган: «Вот она, наша матушка! Теперь нам, детушки, вина будет вволю!» С младенцем и Анной Леопольдовной удалось справиться одной левой. Вот только отправлять невинного ребенка в крепость на всю оставшуюся жизнь не стоило, Достоевский бы не одобрил. Этот младенец пролил столько слез, что вырос полубезумным, замученным неучем, потому что не видел он ни родственников, ни нянек, ни воспитателей, ни учителей, ни книг. Одних часовых. И вырос он Маугли в джунглях российской политики. А когда (при Екатерине уже) один великодушный офицер, Мирович, попытается его освободить, комендант застрелит своего узника. Такая была инструкция.

Но в остальном Елизавета проявила большое великодушие и поступила в той же казарме гвардейцев нетипично. Она дала обет не предавать никого смертной казни и сдержала слово. Не скоро на Руси повторится такое царствование. До Александра I, пожалуй. Да и то он не казнил по политическим мотивам, а душегубов миловать не обещал. Программная отмена смертной казни – этого после Елизаветы придется ждать до Ельцина.

Елизавета всюду расставила «национальные кадры», но проскрипций не было. Аннушкины временщики попали в ссылку, а не на плаху. Но темная струя народной ксенофобии, и именно по отношению к немцам, как к людям шустрым, результативным, умным, не растяпам, которая так сильно выражена в «Обломове» у Гончарова по отношению к Штольцу: «Немец: следовательно, продувной», начинается отсюда. Немцы честно и опять-таки эффективно служили России, не бедствовали, повышали культуру народа, наживали деньги и ученые степени, часто и подвиги совершали. Они хотели считать Россию своей родиной. Но с 30-х годов XVIII века по 40-е годы XX они неизменно осмеивались и обливались грязью в народном сознании; с Немецкой слободы, откуда пошла русская модернизация, немцы были гонимы как чужие, как «агенты влияния» (всеми, кроме умных царей). Их магазины громили в 1914 году; их ссылали и расстреливали в сталинские времена. Им завидовали и на них валили все свои беды и грехи. А ведь они после Елизаветы правили Россией, и это был не худший для нее вариант (по сравнению с Романовыми, которые кончились с приходом на Русь очередного варяга – Екатерины II). Так что 300-летие династии Романовых – это очередная национал-русификаторская чушь.

А в Елизавете очень была сильна славянская традиция. Она была русской во всем: безалаберной, великодушной, доброй, бестолковой. А.К. Толстой в своей сатирической саге об истории Государства Российского эти ее качества отметил: «Веселая царица была Елизавет; поет и веселится, а все ж порядка нет». С политической точки зрения царствование Елизаветы – это форменный застой. Никаких новых реформ, никаких великих потрясений. Елизавета нашила себе столько платьев, что их негде было держать и некогда носить, устраивала балы и спектакли. Конечно, вкус к западной жизни у нее был, но только в смысле досуга. Однако и этого хватило, чтобы не прошла контрреформация.

Елизавета отменила смертную казнь, но забыла отменить пытку. Екатерина сделала ровным счетом наоборот. Она поступила как европеец XVIII века: вернула смертную казнь, но пытки отменила как средневековое варварство. Цивилизация без избыточной доброты, без сантиментов у Екатерины; и сердечная доброта без цивилизации у Елизаветы. Словом, двадцатилетие правления «дщери Петровой» люди вспоминали потом со слезами умиления на глазах, почти как эпоху Леонида Ильича. Хотя Елизавета была гораздо добрее.

Она была из тех барынь, что Муму уже топить не прикажут, но наголо обрить девку-ослушницу или дать затрещину горничной еще могут. Институциональной свободы не было, законов, защищающих достоинство личности, не было, но личность имела возможность «по своей глупой воле пожить». Элита читала французские книжки и с восторгом постигала тонкости французской моды, театра и литературы из тех же краев. Французское влияние (стиль, атмосфера, чтение, гувернеры) заменило немецкое. Оно и понятно: Елизавете нужен был европейский досуг, а Франция – это лучший досуг Европы. Екатерина возьмет у французов другое: немеркнущие идеи Просвещения. Ей будут интересны не Мольер и Расин, а энциклопедисты и Вольтер. Но и Мольер с Расином в России были нелишними. Элита приохотилась к театру и стала настолько светской и западнической, что даже при таких издержках, как смешение «французского с нижегородским», возвращение к богомольной, закрытой на запоры от европейцев «хомейнистской» Руси, где женщины сидели по светелкам, а о танцах грешно было думать, стало невозможным. Проект пошел под снос. А чего хочет элита, того в исторической перспективе захочет и страна. Причем, заметьте, никакое насилие уже не требовалось. От европейских соблазнов уже и за уши дворянство было не оттащить. То есть Петр, как русский Ататюрк, не изменил душу страны и ее мысли, но изменил костюм. Свободы не прибавил, европейский порядок не привнес, зато запретил носить фески и содрал с женщин хиджабы, паранджи и прочие приметы Востока. И то хлеб.

А с престолонаследием у Елизаветы опять-таки вышли проблемы. Как у любой королевы-девственницы. Только вот английской больше повезло: сын казненной ею Марии Стюарт Иаков оказался необидчивым и дельным государем и для Шотландии, и для Англии: протестантская этика, торговля, мореплавание, умеренность… А Елизавете пришлось опять заняться импортом. Ее жуткий племянничек Петр III, клинический идиот, солдафон и незадачливый симпатизант Фридриха Великого, который судил и казнил крыс за воинские преступления, и вместо того, чтобы заниматься армией, играл в солдатиков, мог бы стать очередным несчастьем России, но не успел. Потому что Елизавета, кроме застоя, отдыха, разрядки и отмены смертной казни, успела сделать для Руси еще одно благодеяние: она нашла слабоумному Петру жену, хорошенькую и умненькую немецкую принцессу, которая неожиданно оказалась великим государственным деятелем. Это был счастливый случай, то великое русское «авось», на которое мы всегда делаем ставку и которое иногда нас вывозит.