Путь Базилио - Михаил Харитонов

— Старенькая она ужо, — справился, наконец, со своими мыслями Африканыч. — Трудненько ей родить. Да и от кого рожать-та? Уёбища хилые стали, хромосома в них не та. Вот в раньшее время — то были уёбища! Сила! Стать! К примеру сказать, жил у меня злопипундрий двурогий со семью мудами. Ебуч был — страсть! Как спущу его с цепи, — он показал лапой на сарай, — так, значицца, все нижние ятла у матушки нашей зараз огуляет! И пупицы от него рождались ядрёные, крупные, а умищща, умищща-то в них было — за сто двадцать переваливал!

Арлекин поморщился — старикан явно завирался. Пупицы были обычно умнее безмозглых самцов-злопипундриев, но выше ста их IIQ не поднимался в принципе.

— А споверху, — продолжал хомяк, — матушку бэтмены пользовали, да какие бэтмены! Сейчас таких почитай что и нету! В раньшие-то времена бэтмены были — во! Орлы! — он развёл лапы во всю ширь. — А сейчас — тьфу, измельчала порода… — он сплюнул на землю, всем своим видом являя сокрушение о старых днях.

— Сколько ждём потомства? — перебила поняша. Байку про семимудового злопипундрия она слышала явно не по первому разу.

— Ить, барыня, так сразу и не скажешь, — старик снова поклонился, хотя уже не в пояс, а так, символически. — Говорю ж, трудненько ей родить. Коли живых боле дюжины наберётся — уже почитай что и ладно. Потом её надоть месяцок-другой порожней постоять, пущай отдохнут утробушки-то.

Юличка повела ушами, потом глянула себе под ноги, что-то заметила, нагнулась и принялась увлечённо обнюхивать какие-то мелкие цветочки.

— И ещё, эта… витаминчиков бы, — продолжал нудить старик. — А то вянет снутре матушка, ссыхается у неё, значить, нутренность. Без витаминчиков нам беда.

— Будет хороший помёт, будут и витамины, — бросила поняша, пощипывая цветочки краешками губ. Старик, однако, не умолк.

— И ещё скажите, барыня, — занудил он, — золотарикам-то кавайским, чтобы они нам когда корма привозят, с разбором чтоб привозили. А то бывает что и с костями, и с дрянью всякой. Матушка-то не в тех кондициях, чтобы этакое жомкать. Вот застрянет у ёйном нутре кость какая, и шо ты буишь делать?

Поняша оторвалась от своего занятия, подняла голову посмотрела на хомяка так, что тот съёжился и затих.

Арлекин непочтительно дёрнул раввина за отворот лапсердака.

— Шеф, — сказал он, когда Карабас оглянулся, — она вроде как бы… собирается.

Калуша и в самом деле вела себя странно — в одном месте у неё что-то вздувалось и сокращалось, как будто под кожей что-то дышало.

Хомяк посмотрел в ту же сторону и в задумчивости почесал когтем заушное место.

— Енто она не родит ишо, — выдал он заключение. — Енто чё-та с ней не того… Пойду, гляну.

— Мы тоже сходим, — сообщил Карабас. Поняша промолчала — она увлечённо паслась, роясь носом в траве, что-то выбирая и с удовольствием жуя. Видимо, она случайно набрела на какой-то поньский деликатес.

Вблизи калуша показалась совсем уж непомерно-огромной. От её мясистого тулова исходил жар — сильный и ровный, как от хорошо протопленной печки. Запах от неё шёл тоже печной, горелый, но с острой нотой мочевины и чего-то ещё — душного, забивающего нос. Арлекину почему-то подумалось, что так, наверное, мог бы пахнуть конский выпот, стекающий на раскалённую сковороду.

Было знаметно, что калуша действительно немолода: шкура её была задубевшей, побуревшей от возраста, складчатой, вся в каких-то пятнах, буграх и пупырьях. По большей части она свисала с мяса шматьями складок, но в паре мест оказалась натянута туго, как барабан, и под нею что-то шевелилось. Видимо, калушачьи матки и впрямь были готовы разродиться. Об этом свидетельствовали и набрякшие, выпроставшиеся из кожных складок молочные железы.

Однако странное вздутие оказалось связано не с близкими родами. В самой серёдке огромного яйца, высоко над головами пришлецов, из кормовой впуклости свисала синюшная сися. На сосце — взбухшем, раскровавленном, — сидел огромный овод-паут и жалил. Чуть выше в багряной складке судорожно выпячивалось и разевалось срамное ятло, пытась ухватить насекомое оскаленными половыми губами. Овод не давался и продолжал мучить сосок. От жгучих укусов калуша подёргивалась, почву под ногами ощутимо подтрясывало.

— Ить прилетел, джигурда незваная, — засуетился хомяк. — Молозиво, знать, пошло… Ща мы его…

Он неловко взмахнул своим посохом, пытаясь достать до овода, и не достал. Попытался подпрыгнуть, но старые ноги подвели: старик поскользнулся и упал, треснувшись башкой о калушу. Тут же перед ним испучилась и разверзлась широченная вагинальная пасть с гнилыми зубами и попыталось ухватить хомяка за нос.

— Но, но, не балуй! — проворчал старик и пристукнул посохом по вислым губам. Ятло злобно хлюпнуло, втягиваясь и смыкаясь.

Карабас посмотрел в сторону кареты, сдвинул брови. Бэтмен, сидящий на облучке, взвился в воздух, поднялся над калушей, спикировал, в полёте ловко ухватил вредное насекомое, раздавил клювом, после чего вернулся на облучок. Вагинальная пасть ещё посокращалась, пощёлкала зубами, потом выпустила на истерзанную сисю струйку остро пахнущей жидкости и cхлопнулась.

Кто-то тронул Арлекина за плечо. Тот обернулся и увидел Пьеро. Лицо у него было цвета утреннего неба, глазки — как два голубеньких пустячка.

— Чё те надо? — Арле стряхнул руку поэта с плеча. Тот пошатнулся, но на ногах устоял.

— Мальвина… — прошептал Пьеро. — Я понял, как я тебя люблю, Мальвина… Я только сейчас это по-настоящему понял…

— Скобейда бля, жаба с хуем! — не выдержал Арлекин. — Да разуй же, наконец, лупала! — он схватил Пьеро за вихор и развернул к калуше. — Какая тебе блядь Мальвина?! Вот, любуйся! Огромное яйцо богатырское!

— Вот огромное яйцо… богатырское… — машинально повторил Пьеро. На лице его расцвело что-то вроде понимания. — Арле, ты прав, ты дьявольски прав, ты даже не представляешь, как ты прав, огромное спасидо, огромное яйцо… Вот огромное яйцо — богатырское… А бывает ведь яйцо монастырское!

— Чо-чо? — Арлекин слегка опешил.

— Монастырское яйцо беспечальное! — Пьеро пошатнулся, но устоял. — А бывает ведь яйцо и прощальное! Есть прощальное яйцо, есть душевное… а бывает ведь яйцо совершенное! — пропел он, светлея ликом.

— Шеф! Пьерика перемкнуло! — заорал Арле.

Карабас его не услышал: он стоял перед калушей, скрестив руки на необъятной груди, и о чём-то думал — а, скорее всего, сосредоточенно копался в чьём-то сознании. В таком состоянии он плохо воспринимал окружающий мир.

— Совершенное яйцо, постоянное, а бывает ведь яйцо окаянное! — всё новые и новые откровения лезли из уст Пьеро, как какашки из кролика.