Человек СИСТЕМЫ - Георгий Арбатов

Я, конечно, не списываю со счетов последствия враждебной нам пропаганды. Ее вклад в рост недоверия к нам, страха, даже ненависти был всегда велик, и мы, как правило, не очень умело отражали эти пропагандистские атаки. Но сводить к этому дело нельзя. Тем более что, не имея причин или хотя бы поводов, никакая пропаганда не может быть эффективной. Мы такие причины и поводы создавали. В этом смысле внутренняя и внешняя политика действительно неразрывно связаны.

Кампания против диссидентов, конечно, непосредственно затрагивала очень небольшой круг людей. Но опосредованно она не только имела заметное негативное воздействие за рубежом, но и отравляла политическую атмосферу в стране, ухудшала и без того тягостное положение в культуре, в общественной мысли, в общем настрое интеллигенции, всех думающих людей. Они не могли воспринять это иначе как возрождение, пусть в смягченной форме и в более ограниченных масштабах, сталинистской практики политического сыска, запугивания и давления.

Для немногих, даже не ставших прямыми жертвами преследования, борьба с диссидентами означала серьезные личные травмы. Обычной практикой стало понуждение видных ученых и деятелей культуры подписывать письма с резкой критикой попавших в немилость деятелей науки, писателей и художников. Отказавшихся подписать ожидали неприятности — иногда это было равнозначно их первому шагу к опале. Согласившихся — презрение коллег и друзей. Многие ломались, теряли себя. Не хочу никого ни оправдывать, ни осуждать — каждый случай конкретен. Но вся эта практика еще больше отравляла общественную атмосферу, отношения между людьми.

Дело, однако, не в одних моральных мучениях и издержках. Хотя непосредственной мишенью антидиссидентской политики были сотни, может быть, тысячи людей, их выявление и преследование потребовали активизации всей деятельности органов, называемых «тайной полицией»: внедрения во многие ячейки общества дополнительной агентуры, собирания и поощрения доносов, перлюстрации переписки, подслушивания телефонных разговоров. Это не могло пройти незамеченным: подслушивания, подглядывания, доносов начинали опасаться все, включая весьма высокопоставленных людей, — обоснованно или нет, в данном случае не так уж важно. Для таких страхов, наверное, были веские основания. Несколько довольно известных наших журналистов — как ходили слухи, — говоривших что-то «не то» (скорее всего, лично о Брежневе — это было самое опасное) и попавших, как это называли, «под технику», тут же были уволены с работы. То же самое, рассказывали, произошло с ответственными работниками КГБ. По доносу насчет «неортодоксальных» разговоров был отправлен на пенсию уважаемый всеми, кто его знал, ректор важного партийного высшего учебного заведения Ф.Д.Рыженко.

Но дело даже не в отдельных случаях — они лишь подтверждали то, что люди подозревали: обстановка усложняется, надо помалкивать, быть осторожным с окружающими. И здесь нельзя винить одни лишь органы безопасности. Научного сотрудника института, который я возглавлял, И.Кокарева уже приготовились исключать в райкоме из парии (по указанию МГК) за то, что в лекции об искусстве он с похвалой отозвался о Владимире Высоцком и написал для самодеятельного спектакля в школе, где учился его сын, немудрящую пьеску, где этот прекрасный артист, поэт и певец то ли упоминался, то ли цитировался. Потребовались усилия и несколько очень неприятных, жестких разговоров, чтобы сорвать эту расправу (и то удалось это, скорее всего, только потому, что в МГК опасались, как бы вопрос не был вынесен «на самый верх», а там окажется, что они снова не угадали).

Да, собственно, вели так себя и в высшем руководстве партии. Как-то в разгар переговоров о Соглашении по ОСВ-2 двое моих сотрудников дали американской газете интервью, где высказали предположение о возможном компромиссе, притом просто случайно (ведь они, специалисты, знали дело) практически угадали нашу новую, тогда еще резервную позицию. Это вызвало бурную реакцию на заседании Политбюро — мол, произошла «утечка» информации, образовали комиссию в составе Устинова, Андропова и секретаря ЦК КПСС Зимянина. И хотя никакой «утечки» не обнаружили, просто так, за «лишние» слова, несмотря на все мои протесты, заставили этих людей с работы уволить (единственное, что мне удалось, — оттянуть это на год).

В те же годы корреспондент «Комсомольской правды» в США А.Пумпянский статьей, в которой упоминалось, что в США насчитывается 100 тысяч миллионеров, вызвал неистовый гнев М.В.Зимянина и был срочно отозван из страны и уволен с работы.

В годы застоя в нашу практику наряду с усилением политических гонений вошло и использование карательного аппарата для расправы просто с неугодными местному начальству (прежде всего секретарям обкомов, горкомов и т. д.) людьми. И с их личными противниками, и с их критиками, и просто с теми, кто бросал застою, существующему порядку вещей вызов самой своей деятельностью, желанием что-то изменить, найти неординарное решение проблем. Ибо успех такого человека мог быть понят как однозначно негативная оценка, приговор безделью, неверным решениям, плохой работе окружающих. И потому его пытались укоротить, подровнять по ранжиру или затоптать. Когда нет правового общества и государства, когда и следствие, и прокуратура, и суд послушны, начальство и его мнение перевешивают силу закона, это сделать несложно. Вот так появлялись дела председателей колхозов Худенко, Снимщикова, Стародубцева и Белоконя, директоров предприятий Чебанова из Черкасс, Чебаненко из Горького, выдающихся ученых и изобретателей, например, зстонца Хинта. Дела, конечно, фабриковались в основном уголовные, а не политические. И слепить их при нашем противоречивом законодательстве и послушных следствии и суде не составляло большого труда.

Распространение такой практики разлагало правоохранительные органы. Пора застоя была для них периодом глубокого кризиса. Снижался профессиональный уровень. Зато усиливалась коррупция.

В общем, упадку экономического базиса соответствовало и состояние политической и правовой надстройки. На глазах происходил распад управления общественными делами. Со стыдом приходилось себе признаваться, что для мира мы являли собой картину интеллектуальной немощи как во внутренней, так и во внешней политике. Уровень руководителей неуклонно снижался. Ибо сложившиеся политические механизмы не обеспечивали настоящего естественного отбора. Действовал какой-то «естественный отбор наоборот», выдвигавший людей посредственных, слабых, часто бесчестных. Важные решения принимались в очень узком кругу малоквалифицированных людей, нередко на основе непроверенной, неверной и неполной информации. В дополнение ко всему руководители на глазах дряхлели.