Взбаламученное море - Алексей Писемский

– А мне так, – опять поспешно перебил приятеля Бакланов: – из деревни пишут, что один сосед мой и немножко родственник, Дедовхин… так тот от досады помер, что, кому ни пожалуется на посредника, никто просьбы от него не принимает!

– Да, сильно старики подбираются! «Последние тучки рассеянной бури»! – заключил Варегин.

В продолжение всего этого разговора Евпраксия и старуха Сабакеева заметно к чему-то прислушивались. Наконец раздался звонок.

– Вот, кажется, и он! – подхватила первая.

Старуха встревоженно посмотрела на нее.

Вошел знакомый нам правовед Юрасов, в настоящее время обер-прокурор и член разных комиссий.

Евпраксия с пылающим лицом пожала ему руку и просила садиться около себя.

Старуха тоже смотрела на него, как-то моргая носом.

Гость, в свою очередь, хоть и улыбался, но заметно был не совсем в покойном состоянии.

– Ну что? Решили? – спросила старуха.

Голова ее при этом дрожала.

– То есть проект решения написан, – отвечал уклончиво Юрасов.

– В каторгу? – спросила старуха.

– Да.

– На долго ли?

– Вероятно, смягчат еще, а теперь на двенадцать лет.

Старуха, тяжело дыша, уставила глаза на образ.

Евпраксия употребила все силы, чтобы совладать с собой; но слезы уже ручьями текли по ее лицу.

– Скажите: не струсил ли он? не трусит по крайней мере? – спросила старуха.

– О, нет, напротив, – отвечал Юрасов: – он встречал все совершенно спокойно и на все, кажется, уж приготовился.

– А что же эта госпожа? – спросила Евпраксия, и по лицу ее пробежала презрительная улыбка.

– Mademoiselle Базелейн? – спросил Юрасов.

– Да!

– Судится тоже.

– За что же вы ее-то судите? – вмешался в разговор Варегин.

– По связи и знакомству ее с разными господами, да еще за дневник.

– За дневник?

– Да!

– Что же она пишет в дневнике?

Юрасов, кажется, несколько затруднялся отвечать на этот вопрос.

– Пишет… – начал он с расстановкой и довольно тихо: – что, во-первых, она в Бога не верует, что, когда родители посылали ее в церковь, так она презрение к себе чувствовала…

– Мерзкая! – произнесла Евпраксия.

– Потом говорит, что раз, встретя одного студента, она спросила у него: есть ли у него диван и подушка, и что она придет заниматься к нему; и приходила… Можете судить, какая безнравственность!

– Нисколько, ни капли нет той безнравственности, которую вы понимаете, – перебил его опять Варегин.

– Ни капли?

– Нисколько! Тут безнравственно совершенно другое: безнравственна ложь, желание порисоваться. Я убежден, что она, при малейшей зубной боли, усерднейшим образом молится Богу, что ни к какому студенту и не ходила, а все это солгала на себя из служения модной идейке, как из тех же побудительных причин лжем все мы…

– Все? – спросил правовед.

– Все! – отвечал резко Варегин. – У меня есть приятель в Москве, кротчайшее существо, всю жизнь сидит около своей любовницы и слушает у себя соловьев в саду, а говорит: «давайте крови!». Какой-нибудь господин, палец о палец не умеющий ударить и только дышащий тем, что ему по девяти рублей с души будут выбивать с его бывших крестьян оброку, и тот уверяет: «надо все сломать». Чиновник, целое утро, каналья, подличавший перед начальством, вечером придет в гости и засыплет сейчас фразами о том, что «авторитетов нет и не должно быть».

На этих словах старуха Сабакеева, кажется, и не слышавшая, что около нее говорилось, снова обратилась к Юрасову:

– А что, мне можно будет за сыном ехать?

– Вероятно! – отвечал тот.

Она нахмурилась, подумала что-то, встала и пошла. Евпраксия последовала за ней.

– Где ж корень всему этому злу? – воскликнул Бакланов по уходе жены и тещи.

– Да, я думаю, всего ближе в нравственном гнете, который мы пережили, и нашем шатком образовании, которое в одних только декорациях состоит, – так, что-то такое плавает сверху напоказ! И для меня решительно никакой нет разницы между Ванюшею в «Бригадире», который, желая корчить из себя француза, беспрестанно говорит: «helas, c'est affreux!», и нынешним каким-нибудь господином, болтающим о революции…

– Неужели же во всем последнем движении вы не признаете никакого смысла? – спросил Бакланов.

Варегин усмехнулся.

– Никакого!.. Одно только обезьянство, игра в обедню, как дети вон играют.

– Хороша игра в обедню, за которую в крепость попадают, – сказал Бакланов.

– Очень жаль этих господ в их положении, – возразил Варегин: – тем более, что, говоря откровенно, они плоть от плоти нашей, кость от костей наших. То, что мы делали крадучись, чему тихонько симпатизировали, они возвели в принцип, в систему; это наши собственные семена, только распустившиеся в букет.

– Если под движением разуметь, – начал Юрасов: – собственно революционное движение, так оно, конечно, бессмыслица, но движение в смысле реформ…

Варегин придал какое-то странное выражение своему лицу.

Бакланова между тем, видимо, что-то занимало и беспокоило.

– Скажите, Петцолов взят? – спросил он.

– Взят! – отвечал Юрасов и потом, помолчав, прибавил: – по-моему, этот господин или очень ограниченный человек, или просто сумасшедший.

– Что ж он делает такое? – спросил Варегин.

– Он заезжал в Австрии к раскольничьему митрополиту и уговаривал того переехть в Лондон.

Варегин потупился и развел руками.

– Потом заезжал к Гарибальди и просил того, чтобы он с поляками шел спасать нас от нас самих.

– Что за мерзости! – произнес уже Варегин.

Бакланов между тем сидел насупившись.

– К чему же он меня-то собственно приплетает? – спросил он.

– К тому, что вы вот в Лондоне с ним виделись и что жили в связи с одною госпожой, с которою и он после жил.

– К чему же он это-то говорит? – сказал удивленным тоном Варегин.

– Он все говорит; объяснил даже, как эта госпожа сначала его промотала, потом англичанина и теперь сама сидит в Клиши.

– Это madame Ленева, – сказал Бакланов, немножко покраснев, Варегину.

– А! – произнес тот: – жаль!

– А, скажите, брат этой госпожи взят? – спросил Бакланов Юрасова.

– Нет, он остался за границей и, как вот тот же Петцолов говорит, вряд ли не он и донес на них.

– А Галкин что? – продолжал Бакланов.

– Галкин ничего, освобожден.

– Как освобожден? – воскликнул Бакланов.

Варегин улыбнулся и покачал головой.

– Богат-с! – произнес он и почесал у себя в затылке.

– Ну, однако, что же мне-то будет? – договорился наконец Бакланов до того, что по преимуществу его беспокоило.

– Ничего! – успокоил его Юрасов.

– Уж и потрухивает, а революционер еще! – подхватил Варегин и стал искать шляпы. – А что, к Евпраксии Арсеньевне можно? – спросил он.

– Можно! – отвечал Бакланов.

Варегин прошел.

Евпраксия как ни была огорчена, но сидела и уже учила детей.

– Учите, учите их хорошенько! – сказал Варегин: – чтобы лучше были папенек и дяденек.

– Мне уж даже и это не верится! И этой надежды не имею!

– Страна, где есть такие жены и матери, как вы, не погибла еще! – говорил Варегин, прощаясь и целуя руку у Евпраксии.

Она ему ничего не отвечала: вряд ли она уже и подобное приветствие со стороны мужчины не считала излишним для себя.

В гостиной Варегина остановил Бакланов, сидевший там один и, по-прежнему, с печальным и растерянным лицом.

– Вы знаете, что жена переезжает в Москву? – сказал он.

– Вот как!

– Отговорите ее, Бога ради, как-нибудь. Она вас так уважает. Она там окончательно окружит себя монахами да богомолками. Теперь почти по целым дням из церкви не выходит.

– Сами виноваты, сами разбили это сердце! – сказал, чмокнув губами, Варегин.

Бакланов только поник при этом головой.

Варегин ушел.

«Да, – говорил он сам с собою, идя по Невскому: – одна в Клиши умирает; другая в крепость попала; третья совсем в церковь спряталась, а все ведь это наши силы, и хорошие силы».

Да! скажем и мы вместе с ним: все это наши силы, и много и всюду мы их чувствовали, проходя рука об руку с нашими героями, но что делать? Все это еще не устоялось и бродит!

Рассказ наш, насколько было в нем задачи, кончен. За откровенность нашу, мы наперед знаем, тысячи обвинений падут на нашу голову. Но из всех их мы принимаем только одно: пусть нас уличат, что мы наклеветали на действительность!.. Мы не виноваты, что в быту нашем много грубости и чувственности, что так называемая образованная толпа привыкла говорить фразы, привыкла или ничего не делать, или делать вздор, что, не ценя и не прислушиваясь к нашей главной народной силе, здравому смыслу, она кидается на первый фосфорический свет, где бы и откуда ни мелькнул он, и детски верит, что в нем вся сила и спасение!

В начале нашего труда, при раздавшемся около нас со всех сторон говоре, шуме треске, ясное предчувствие говорило нам, что это не буря, а только рябь и пузыри, отчасти надутые извне, а отчасти появившееся от поднявшейся снизу разной дряни. События как нельзя лучше оправдали наши ожидания.