Шрам - Марина Дяченко

Тория. Он почувствовал, как она слабеет от невыносимого ужаса, как ее опутывают цепкие руки палача – и в глазах у него сгустилась черно-красная пелена.

Рывок. Переворот. Тело его два года не знало боя, он ждал от него неподчинения – но ощутил только исступленную радость мышц, подобную радости освобожденного от цепи пса.

Тория бьется в чужих руках. Кто посмел коснуться ее?!

Он ударил, почти не глядя – подбегавший стражник согнулся, меч хотел было выпасть из его руки – но не выпал, потому что Эгерт перехватил тяжелую рукоятку. Короткий меч, незнакомое оружие – но рука сама собой вскинулась, и Эгерт с удивлением услышал звон металла о металл и увидел разлетающиеся искры, а прямо перед собой – глаза Фагирры, яростные, безумные.

Тория металась, она совсем рядом, Эгерт чувствовал, как удерживающая ее рука грубо бередит оставленные пытками раны, а она почти не замечает боли, исходя страхом за него, за Эгерта…

Мечи снова скрестились – Фагирра полуоткрыл рот, его оружие взметнулось опять, и тогда, ненавидя отделяющую его от Тории преграду, Солль ринулся в контратаку.

Кажется, он что-то кричал. Кажется, кто-то в сером плаще осмелился приблизиться сзади, и Тория зашлась от ужаса, и в следующую секунду на помост грузно упал окровавленный предмет, напоминающий руку с зажатым в ней кинжалом; игрушечная виселица сметена была с судейского стола, и казненная кукла впервые за много лет вывалилась из петли. Миновало несколько мгновений, и меч Фагирры улетел в завопившую толпу, а сам Фагирра оступился и упал, и какую-то долю секунды Солль смотрел сверху вниз в его побелевшие глаза.

– Эгерт!..

Чужие грязные руки безжалостно волокли ее прочь; Солль негодующе взревел, и в ту же секунду короткий меч, отвоеванный у безвестного стражника, был уже в полете.

Жизнь городского палача, серая и скучная жизнь, оборвалась мгновенно. Качнув торчащей из спины рукояткой, бедняга лег на помост у ног своей недавней жертвы; Тория отшатнулась, и Эгерт встретился с ней глазами.

…За что ей это? Кровь, ужас… За что это, бедная девочка…

Он снова бежал, и она кинулась ему навстречу; уже протянув руки, он увидел, что она смотрит ему за спину. Он обернулся, и очень вовремя, потому что Фагирра был уже здесь – оскаленный, с перекошенным ртом и вскинутым стилетом.

…Нет, Тория. Не бойся. Не бойся никогда.

Ему удалось отразить первую атаку. До чего силен и живуч… этот учитель фехтования.

Во второй раз стилет едва не оцарапал Эгерту руку.

…Оружие! Небо, пошли мне шпагу, ну хоть кухонный нож…

Он споткнулся и едва удержался на ногах – стилет нельзя допустить до Тории, одной царапины хватит, одной царапины изящного острия с темной капелькой на конце будет довольно…

Под ногами его звякнули клещи. Он ощутил в руках их тяжесть, рывком вскинул, защищаясь, выставил перед собой; в этот самый момент Фагирра ринулся в свою самую яростную, самую исступленную атаку.

…Эгерту не хотелось, чтобы Тория это видела. Отступив на шаг, он схватил ее за плечи и ладонью закрыл ей глаза.

Фагирра еще стоял; клещи торчали у него из груди, и разинутый железный клюв щерился на Эгерта с бессильной угрозой. Из спины – Эгерт знал – выглядывали окровавленные рукоятки. Агония плащеносца была страшна, и Солль прижал Торию к себе, стараясь не касаться болезненных рубцов.

Лицо ее, наполовину скрытое его рукой, казалось загадочным, будто под маской; губы дрогнули, словно собираясь улыбнуться, ресницы защекотали ему ладонь, и он почему-то вспомнил прикосновение стрекозиных крыльев.

Наверное, изменилось само течение времени; рука его неуверенно поднялась к лицу, и пальцы удивленно обследовали щеку, так и не находя привычного шрама.

В зале творилось невообразимое. Дрались и обличали студенты, срывая с плащеносцев капюшоны; кто-то выкрикивал проклятия, кто-то схватился за оружие. Валом валила публика с улицы, сметая все на своем пути, топча подвернувшихся служителей, с грохотом разнося зал суда…

Эгерт не слышал. Рев толпы сперва отдалился, а потом вовсе исчез – возможно, Эгерт оглох; зрение его странным образом преломилось – бросив взгляд в столпотворение, он увидел одного лишь высокого старика с испещренным морщинами лицом.

Скиталец медленно повернулся и двинулся к выходу, рассекая толпу, как нож рассекает воду. Чуть обернулся на пороге – Эгерт смотрел ему вслед и видел, как чуть прикрылись, будто прощаясь, большие прозрачные глаза.

…И пришла весна.

Подняться на холм стоило многих трудов, потому что Тория ослабела, и раны ее не затянулись. Он нес ее, твердо ступая по размытой глине, и нога его ни разу не соскользнула.

На вершине холма была могила, накрытая, будто ладонью, развернутым стальным крылом. Они стояли, склонив головы; над их головами меняли форму облака, белое на голубом. Эгерту и Тории не нужно было говорить о человеке, который навеки успокоился под крылом – он и без того пребывал с ними.

Они стояли, прислонившись друг к другу, совсем как в тот давний зимний день – но только их сдвоенная тень лежала не на искрящемся чистом снегу, а на мокрой, черной земле, поросшей первыми травинками. Эгерт раздувал ноздри, ловя терпкий запах трав – и не мог понять, чует ли он запах Тории, или так пахнут пробившиеся на склонах соцветия.

Из ее стиснутого кулака свисала на цепочке ясная золотая пластинка – будто Тория хотела показать отцу, что его наследство в целости.

Далеко внизу лежала черная надувшаяся река – а от городских ворот лежала дорога, пустая дорога с одной только черной точкой, неспешно направлявшейся к горизонту. И не нужно было говорить о человеке, уходившем прочь – оба и так его помнили, и потому просто смотрели в даль, куда уходил Скиталец.

…Мир прорезан горизонтом, и все дороги стремятся за край его, разбегаются из-под ног, как мыши, и трудно понять, начинаешь ты путь или уже вернулся.

Мир храним праматерью всех дорог, она позаботится о верном путнике, скрашивая его одиночество. Дорожная пыль ляжет на полы плаща, пыль созвездий ляжет на полог ночного неба, а ветер с одинаковым усердием треплет облака на рассвете и вывешенные на просушку простыни.

Не беда, если душа выжжена солнцем – страшнее, если ее опустошило пожарище. Не беда, если не знаешь, куда идешь – хуже, когда идти уже некуда. Вставший на путь испытаний не сойдет с него, даже пройдя до конца.

…Ибо путь бесконечен.