Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Голод и поражения собрали немалое количество приспешников вокруг дофина; в Версале эту партию называли «Медонским заговором». Недовольство режимом и жадное стремление захватить власть в свои руки постоянно увеличивали число сторонников Монсеньора, нетерпеливо ожидавших смерти Короля. Принцесса де Конти и ее сестра, герцогиня Бурбонская, весьма тесно связанные с их братом и мадемуазель Шуэн, не отходили от Монсеньора и открыто строили планы заговора; господин де Вандом, разъяренный своей отставкою и тем, что герцогиня Бургундская не желала с ним разговаривать, стал военным советником этого подпольного «Двора», а Шамийяр, у которого Король отнял министерство Финансов, передав его господину Демаре, служил дофину финансистом.

Все эти людишки вели свои дела шумно и без всякого стеснения; самые ловкие из них уже променяли Марли на Медон. Монсеньор, от природы робкий и покорный, был ослеплен этим нежданным ярким светом, вырвавшим его из забвения; его восхищала возможность уязвить, наконец, сына, уму и фавору которого он завидовал, и отца, которого всю жизнь боялся, и он не в последнюю очередь участвовал в поношениях власти. «Чудо, великое чудо! — кричали торговки на Парижском рынке, где Монсеньора любили и почитали. — Младенец сорока девяти лет наконец заговорил!»

Враги захватывали наши города один за другим; осенью они овладели Турнэ и уже подступались к Версалю, чтобы сжечь его; маршал де Буффле, добровольно служивший под началом Виллара, был вынужден покинуть армию при Кенуа, а самого Виллара ранили в бою. Союзники противной стороны щедро экипировали своих солдат и платили им вдвойне, дабы толкать наших на дезертирство.

И, однако, если не считать овсяных лепешек за обедом и траура по сыновьям или супругам, который носили многие дамы, жизнь при Дворе шла по-прежнему. Мы все так же ездили в Фонтенбло и Трианон, разве что теперь у нас были Марли-военный и Марли-траурный вместо Марли карнавального или театрального. Король, полагая, что миру ни в коем случае нельзя показывать уныние, охватившее нацию, пожелал даже устроить балы и представить в три месяца двадцать две комедии. Несколько знатных вельмож явились на эти балы между двумя сражениями, их нашли великолепными, невзирая на прискорбное наличие костылей. Тем не менее, торговцы более не желали поставлять Королю ткани и белье, поскольку им не платили; в воздухе пахло разорением.

— Наш Король был слишком прославлен, — сказала я однажды моей племяннице де Кейлюс. — и Господь решил унизить его, дабы спасти; Франция чересчур распространила свою мощь — быть может, и несправедливо, — и Он хочет заключить ее в более тесные пределы; французская нация чересчур осмелела, — Он напомнил ей о смирении. Нужно склониться пред Его волею.

— Ах, тетушка, не говорите так! Лучше примите участие в делах и добейтесь поскорее мира!

Прекрасные глаза Маргариты наполнились слезами. Ее шестнадцатилетний сын только что отличился в битве при Кенуа, но предстояли еще другие сражения, и она боялась за него; вдобавок она была достаточно умна и понимала, что королевство не в силах нести груз этой войны.

— Мадам, нам нужен мир, — твердил мне, в свою очередь, маршал де Виллар, лечивший в Версале свою рану. — Мир любою ценой. Я не могу долее возглавлять армию, которую нечем кормить…

— Месье, Бог поставил меня на это место не для того, чтобы я надоедала просьбами тому, кому хотела бы дарить лишь покой, в котором ему нынче отказано, — отвечала я. — До сих пор политические дела мне не очень-то удавались, большинство из них окончились несчастливо: я хотела, чтобы герцог де Бовилье и господин де Шеврез стали друзьями Короля, но с горечью вижу, что из этого не вышло ничего хорошего; я продвинула господина де Шамийяра в министры, как честного и усердного человека, а ныне признаю, что он разорил страну и сгубил армию; я с наилучшими намерениями сделала господина де Фенелона архиепископом Камбре, а господина де Ноая — архиепископом парижским, почитая их обоих преданными слугами Церкви, чуть ли не святыми, и что же? — один из них оказался квиетистом, другой же причинил Королю множество огорчений своими янсенистскими убеждениями. Отсюда следует, что я совершенно неспособна вести дела такого рода, ничего не понимаю в них и терпеть их не могу.

Однако, помимо моей воли, вокруг меня постепенно образовалась партия людей, желавших дать отпор «медонским заговорщикам» и склонить Короля к миру во имя сохранения величия и авторитета его власти; вскоре при Дворе эту партию окрестили «партией вельмож».

К ней примкнули самые блестящие военачальники — Виллар, Аркур и Буффле, новый Государственный секретарь по военным делам Вуазен, сменивший на этом посту Шамийяра, канцлер Поншартрен, племянник великого Кольбера и новый контролер Финансов Демаре, герцог дю Мен, мой племянник Ноай и герцогиня Бургундская. Видя, что партия эта пользуется поддержкою общественного мнения и авторитетом, который сообщал ей Буффле, любимец народа, я, в конце концов, решила откровенно объясниться с Королем.

Улучив момент, когда мой супруг был в благодушном настроении, я как могла мягко и убедительно заговорила с ним:

— Сир, я знаю, что вы готовы скорее погибнуть, нежели сдаться врагу; княгиня дез Юрсен держится того же мнения. Я же не могу отделаться от мысли, что лучше было бы все-таки уступить силе и склониться перед волей Господа, который столь явно гневается на нас. Король имеет куда более важные обязательства перед своим народом, чем перед самим собою; взгляните же, на что вы обрекаете его. Я не люблю оспаривать ваши мнения, но не могу скрыть от вас мои собственные: мы претерпели тяжкие испытания, от коих Франция сможет оправиться лишь при долгом и прочном мире.

Король ничего не ответил.

— Я понимаю, что мои слова не способны повлиять ни на войну, ни на мир, — продолжала я, — и говорю их так свободно лишь затем, что сознаю, сколь они незначительны; однако я слишком люблю Францию и не думаю, что нужно лишиться ее во имя спасения Испании.

— Я вижу, вы наслушались немало советчиков, сударыня.

Упрек этот заставил меня побледнеть, — он был незаслужен, ибо не я организовала и вдохновила «партию вельмож» и давно отказалась действовать окольными путями.

— Сир, — в гневе воскликнула я, — вам хорошо известно, что мое отношение к сильным мира сего весьма не похоже на общепринятое; я не стесняюсь доносить до них самые жестокие истины, касающиеся и дел и их личного поведения, но на публике всегда поддерживаю их во всем и буду вести себя так до последнего вздоха. Неужто вы в этом меня упрекаете? И разве я когда-нибудь хоть словом осудила перед людьми ваши поступки? Простите меня, Сир, — продолжала я уже мягче, всхлипывая, мне стыдно заводить с вами разговор о делах, в которых я ничего не смыслю, но бедствия, настигшие страну, повергают меня в такое отчаяние…

Иногда мои слезы трогали Короля сильнее, чем несчастья народа.

— Мадам, я намерен просить о мире, — сказал он мне через несколько дней. — Вы давно этого хотели; однако я сомневаюсь, что мы добьемся его.

В Голландию были отправлены послы. Госпожа дез Юрсен поносила меня на чем свет стоит и объявила в своем письме, что их Католические Величества никогда не согласятся покинуть королевство, которым правили целых девять лет. Король, со своей стороны, был готов ради Франции на любые жертвы, однако враги, опьяненные своими успехами, не ограничились территориальными притязаниями; сверх того они потребовали, чтобы король Франции повел войну против собственного внука и отнял у него трон, на котором испанцы хотели его оставить, взамен же обещали всего лишь двухмесячное перемирие, не желая вести никаких серьезных переговоров и надеясь на успехи будущих своих военных кампаний.

Читая эти постыдные условия, я, как и все министры Двора, кипела от негодования. Король только сказал господину де Торси, что уж коли надобно продолжать войну, он предпочитает вести ее против врага, но не против собственных детей. Затем он написал воззвание к епископам, губернаторам и интендантам, попросив опубликовать его и читать во всех церквях: «Я хочу, чтобы те, кто в течение многих лет выказывали мне свою преданность ценою великих лишений, крови и потери имущества, ведя вместе со мною эту тяжкую войну, знали, что враги наши, в ответ на мои предложения мира, согласились лишь на двухмесячное перемирие, каковое позволит им воспользоваться преимуществами еще более значительными, нежели ранее. Пусть народ мой узнает от вас, что, будь на то моя воля, мы тотчас заключили бы мир, которого он столь справедливо жаждет, но поскольку все мои старания дать ему покой и благоденствие остались втуне, понадобятся новые усилия, дабы отвоевать мир».

Король пустил в продажу все свои драгоценности, надеясь, что иностранцы хоть что-нибудь заплатят за них; отослал всю оставшуюся серебряную посуду на Монетный двор и призвал других следовать его примеру; кроме Буффле и меня, отдавшей в переплавку посуды на 14 000 франков, никто с этим не спешил, однако, на вырученные деньги и двадцать миллионов золотом, нежданно доставленных нашим флотом из Мексики, мы смогли закупить зерно за границей, накормить народ и, таким образом, спастись от мора. Господин Демаре, со своей стороны, всеми силами старался восстановить кредитоспособность государства; даже сам Король снизошел до того, что устроил в Марли пышный прием в честь богатого финансиста Самюэля Бернара: нам уже не на что было содержать войска. Господин Бернар, рассыпаясь в любезностях, заплатил требуемую сумму, после чего объявил себя банкротом.