Ступени профессии - Борис Покровский

Белорусская земля еще не была освобождена, а композитор Евгений Карлович Тикоцкий уже написал в Горьком оперу «Алеся» с партизанской войне. Как только освободили Минск, все белорусы поехали туда. Минск в то время — это груды развалин, горы щебня, ряды пустых черных кирпичных коробок. Огромный оперный театр разрушен. Осталась лишь часть артистических уборных. В них можно жить. А где играть? Чудом сохранился Дом офицеров. В нем в скором времени и пойдет «Алеся», которая не зря писалась Тикоцким в Горьком.

Кто постановщик? Я. И мне досталась крошечная комнатка в уцелевшей части театра. Беда, что холодно, что нет умывальника, что в доме не работает то, что впоследствии стали шикарно называть «санитарным узлом». «За нуждой» ходили в буквальном смысле слова на двор, хотя зима была лютая. А когда настанет весна? Когда солнце пригреет наш общественный двор?

Насчет еды тоже было туговато. Но у меня появился друг. Чудесный человек и художник (он был главным художником Белорусского театра и до войны) Сергей Филиппович Николаев, прекрасный мастер, ученик Константина Коровина, долгое время работавший в Большом театре. С ним ставили спектакль, с ним коротали время. А он был обаятелен и общителен. Чем мы питались — не помню. Но, достав спирт, мы иногда устраивали «пиры». Пили спирт, налив его в баночки из-под красок. Это происходило в сравнительно большой комнате — мастерской, где иногда горело электричество, а ученики и помощники Сергея Филипповича нагревали докрасна где-то найденную железную печурку. На этих «пирах» бывали и Александровская и Болотин, которые отличались очень большой общительностью.

Удивительно, что сейчас я не могу припомнить ничего плохого из этого трудного периода моей жизни — только хорошее! Сергей Филиппович, будучи народным художником Белоруссии, получил документ, который почему-то назывался «лимит». По этому «лимиту» ему полагалось получить много разных продуктов. Тут в масло, и сахар, и колбаса, и мясо. Тут и мука, крупа и «кондитерские изделия». Мы возликовали. Нам не терпелось отведать маслица и выпить стакан чаю с сахаром. Но главная перспектива была еще заманчивее — в Москве, в уютной квартирке на Патриарших прудах жила супруга Сергея Филипповича Галина Николаевна. Хозяйка! Чистая скатерть, хрустальные бокалы, тарелки и вилки с ножами. Сказка! Этот мудрый уют был способен убить любые переживания военного времени, успокоить нервы, заземлить непереносимое напряжение. И мы представили себе кулебяку с мясом, да еще намазанную маслом, да еще тонкие ломтики сыра и аккуратно нарезанную колбаску…

Долго готовили «тару». Куда насыпать сахарный песок, куда положить масло (хорошо бы в металлическую банку и запаять, чтобы не вытекло при отправке в Москву). В «лимите» имелась рубрика: вино. Воображение разыгрывалось: водка, коньяк, может быть, «сухое»? А вдруг шампанское!

С рюкзаками, наполненными банками, пакетами и мешочками, отправляемся за продуктами нашей мечты. Идем через весь Минск, вернее груду кирпичей, по едва расчищенным тропинкам. Вот кусочек кровати — на ней спали. Вот разбитые стенные часы — они отправляли людей на работу, определяли мгновения нежных свиданий. Вот кусочек детской тарелки — в ней была вкусная каша, и мать уговаривала ребенка ее кушать: за папу, за маму, за птичку.

Мы идем по тропинкам счастливые, мечтающие, окрыленные перспективой. Дошли. В магазине-складе — несколько мешков фасоли. Другого ничего нет и не будет. А сахар, масло, кондитерские изделия? Все можно пересчитать на фасоль. Как пересчитать? Отоварить весь «лимит» фасолью!

Вы думаете, мы огорчились? Напротив, страшный хохот был ответом на предложение деятеля торговой сети. Мы набили все мешки фасолью и под тяжестью их, присаживаясь на камни каждые пять минут, не столько от тяжести, сколько от хохота, побрели домой. Мы изощрялись в остроумии. Вскоре маленькая квартирка на Патриарших прудах была обеспечена фасолью на долгие годы.

Темный коридор. У каждой двери — керосинка, на ней что-то варится. Это семья какого-нибудь актера готовит обед. У моей двери ничего не варилось, в комнате было холодно. Спал, не снимая пальто и шапки. Каждое утро — репетиция, борьба с недостатками, мешающими построить спектакль.

Однажды, поздним вечером, улегшись на кровать, как всегда, в пальто и шапке, услышал стук в дверь. Незнакомые голоса. Открыл, не зажигая коптилку. Несколько электрических фонариков осветили комнату. Вошел с группой мужчин Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко, руководивший всей деятельностью партизан Советского Союза, партийный руководитель Белорусской республики. «Мы за вами, поедем, немного передохнем». Машина. На полу — заряженные автоматы. Ночь. Развалины Минска. Заснеженный лес. Забор, ворота. Небольшой деревянный дом. Тепло, светло. Хорошо сервированный ужин, кроме меня еще трое — четверо мужчин. Среди них — кинорежиссер. Смотрим военные документальные кадры. Хозяин дома играет с кинорежиссером на бильярде.

Пантелеймон Кондратьевич, видя, что я «клюю носом» (пригрелся!), посылает меня в свой кабинет — там на диване мне приготовили постель. Блаженно засыпаю под далекий стук бильярдных шаров. Просыпаюсь. Утро солнечное, морозное. «Пантелеймон Кондратьевич уже уехал. Завтрак на столе в соседней комнате. Когда захотите ехать, позвоните — машина готова».

Удивительно, как эти несколько часов поддержали мой дух и восстановили мои силы. Я заметил, что репетировал с гораздо большей энергией, чем раньше, что спектакль вдруг стал получаться… Но еще удивительнее то, что руководитель работы огромного масштаба и ответственности вдруг понял, что мне нужна хотя бы короткая моральная передышка. Он знал о моем состоянии больше, чем я сам. Мы не говорили об искусстве, тем более о спектакле. Просто я побыл в тепле и блаженно заснул под стук бильярдных шаров. Мир! Как важен кусочек мира в непрерывном нервном напряжении.

Тогда же я познакомился с Петром Андреевичем! Абрасимовым — ответственным сотрудником Пономаренко. Энергия, воля, спокойствие, уравновешенность в трудных и опасных делах, которыми он занимался, сочетались с эффектной внешностью и поразительно красивыми волосами, вьющимися и всегда в порядке уложенными. А еще — улыбка! Ох, как важна бывает улыбка, и, заметьте, у каждого она уникальна!

Режиссера это не могло не поражать, хотя в устах другого человека это может показаться легкомыслием — человек-то на ответственном и опасном посту, а тут разговор о красивых волосах, улыбке. Но прошло много лет, и, сидя в удобном кресле в кабинете посла Советского Союза в Германской Демократической Республике, я снова вижу эти красивые, еще более красивые, из-за седины, волосы. Слышу тот же спокойный голос… и узнаю улыбку. В сложных, тревожных, всегда рискованных обстоятельствах закалилась дипломатическая выдержка моего старого знакомого Петра Андреевича Абрасимова.