Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7 - Иван Гончаров

К вечеру весь город знал, что Райский провел утро наедине с Полиной Карповной, что не только сторы были опущены, даже ставни закрыты, что он объяснился в любви, умолял о поцелуе, плакал – и теперь страдает муками любви.

Долго кружили по городу Райский и Полина Карповна. Она старалась провезти его мимо всех знакомых, наконец он указал один переулок и велел остановиться у квартиры Козлова. Крицкая увидела у окна жену Леонтья, которая делала знаки Райскому. Полина Карповна пришла в ужас.

– Вы ездите к этой женщине – возможно ли? Я компрометирована! – сказала она. – Что скажут, когда узнают, что я завезла вас сюда? Allons, de grâce, montez vite et partons! Cette femme: quelle horreur!1

Но Райский махнул рукой и вошел в дом.

«Вот сучок заметила в чужом глазу!» – думал он.

436

XII

Свидание наедине с Крицкой напомнило ему о его «обязанности к другу», на которую он так торжественно готовился недавно и от которой отвлекла его Вера. У него даже забилось сердце, когда он оживил в памяти свои намерения оградить домашнее счастье этого друга.

Леонтья не было дома, и Ульяна Андреевна встретила Райского с распростертыми объятиями, от которых он сухо уклонился. Она называла его старым другом, «шалуном», слегка взяла его за ухо, посадила на диван, села к нему близко, держа его за руку.

Райский едва терпел эту прямую атаку и растерялся в первую минуту от быстрого и неожиданного натиска, который вдруг перенес его в эпоху старого знакомства с Ульяной Андреевной и студенческих шалостей: но это было так давно!

– Что вы, Ульяна Андреевна, опомнитесь – я не студент, а вы не девочка!.. – упрекнул он ее.

– Для меня вы всё тот же милый студент, шалун, а я для вас та же послушная девочка…

Она вскочила с места, схватила его за руки и три раза повернулась с ним по комнате, как в вальсе.

– А кто мне платье разорвал, помните?..

Он смотрел на нее, стараясь вспомнить.

– Забыли как ловили за талию, когда я хотела уйти!.. Кто на коленях стоял? Кто ручки целовал! Нате, поцелуйте, неблагодарный! А я для вас та же Улинька!

– Жаль! – сказал он со вздохом, – ужели вы не забыли старые шалости?

– Нет, нет – всё помню, всё помню! – И она вертела его за руки по комнате.

Ему легче казалось сносить тупое, бесплодное и карикатурное кокетничанье седеющей Калипсо, всё ищущей своего Телемака, нежели этой простодушной нимфы, ищущей встречи с сатиром…

А она, с блеском на рыжеватой маковке и бровях, с огнистым румянцем, ярко проступавшим сквозь веснушки, смотрела ему прямо в лицо лучистыми, горячими глазами, с беспечной радостью, отважной решимостью и затаенным смехом.

Он отворачивался от нее, старался заговорить о Леонтье, о его занятиях, ходил из угла в угол и десять раз

437

подходил к двери, чтоб уйти, но чувствовал, что это не легко сделать.

Он попал будто в клетку тигрицы, которая, сидя в углу, следит за своей жертвой: и только он брался за ручку двери, она уже стояла перед ним, прижавшись спиной к замку, и глядя на него своим смеющимся взглядом без улыбки.

Куда он ни оборачивался, он чувствовал, что не мог уйти из-под этого взгляда, который, как взгляд портретов, всюду следил за ним.

Он сел и погрузился в свою задачу о «долге», думал, с чего начать. Он видел, что мягкость тут не поможет: надо бросить «гром» на эту играющую позором женщину, назвать по имени стыд, который она так щедро льет на голову его друга.

Он молча, холодно осматривал ее с ног до головы, даже позволил себе легкую улыбку презрения.

А она, отворотясь от этого сухого взгляда, обойдет сзади стул и вдруг нагнется к нему и близко взглянет ему в лицо, положит на плечо руки или нежно щипнет его за ухо – и вдруг остановится на месте, оцепенеет, смотрит в сторону глубоко-задумчиво, или в землю, точно перемогает себя, или – может быть – вспоминает лучшие дни, Райского-юношу, потом вздохнет, очнется – и опять к нему…

Он зорко наблюдал ее.

– Что вы так смотрите на меня, не по-прежнему, старый друг? – говорила она тихо, точно пела, – разве ничего не осталось на мою долю в этом сердце? А помните, когда липы цвели?

– Я ничего не помню, – сухо говорил он, – всё забыл!

– Неблагодарный! – шептала она и прикладывала руку к его сердцу, потом щипала опять за ухо или за щеку и быстро переходила на другую сторону.

– Разве всё отдали Вере: да? – шептала она.

– Вере? – вдруг спросил он, отталкивая ее.

– Тс-тс – всё знаю – молчите. Забудьте на минуту свою милую…

«Нет, – думал он, – в другой раз, когда Леонтий будет дома, я где-нибудь в углу, в саду, дам ей урок, назову ее по имени, и ее поведение, а теперь…»

Он встал.

438

– Пустите, Ульяна Андреевна: я в другой раз приду, когда Леонтий будет дома, – сухо сказал он, стараясь отстранить ее от двери.

– А вот этого я и не хочу, – отвечала она, – очень мне весело, что вы придете при нем – я хочу видеть вас одного: хоть на час будьте мой – весь мой… чтоб никому ничего не досталось! И я хочу быть – вся ваша… вся! – страстно шепнула она, кладя голову ему на грудь. – Я ждала этого, видела вас во сне, бредила вами, не знала, как заманить. Случай помог мне – вы мой, мой, мой! – говорила она, охватывая его руками за шею и целуя воздух.

«Ну, это – не Полина Карповна, с ней надо принять решительные меры!» – подумал Райский и энергически, обняв за талию, отвел ее в сторону и отворил дверь.

– Прощайте, – сказал он, махнув шляпой, – до свидания! Я завтра…

Шляпа очутилась у ней в руке – и она, нагнув голову, подняла шляпу вверх и насмешливо махала ею над головой.

Он хотел схватить шляпу, но Ульяна Андреевна была уже в другой комнате и протягивала шляпу к нему, маня за собой.

– Возьмите! – дразнила она.

Он молча наблюдал ее.

– Дайте шляпу! – сказал он после некоторого молчания.

– Возьмите.

– Отдайте.

– Вот она.

– Поставьте на пол.

Она поставила и отошла к окну. Он вошел к ней в комнату и бросился к шляпе, а она бросилась к двери, заперла и положила ключ в карман.

Они смотрели друг на друга: Райский – с холодным любопытством, она – с дерзким торжеством, сверкая смеющимися глазами. Он молча дивился красоте ее римского профиля.

«Да, Леонтий прав: это – камея; какой профиль, какая строгая, чистая линия затылка, шеи! И эти волосы так же густы, как бывало…»

Он вдруг вспомнил, зачем пришел, и сделал строгое лицо.

439

– Понимаете ли вы сами, какую сцену играете? – с холодной важностью произнес он.

– Милый Борис! – нежно говорила она, протягивая руки и маня к себе, – помните сад и беседку? Разве эта сцена – новость для вас? Подите сюда! – прибавила скороговоркой, шепотом, садясь на диван и указывая ему место возле себя.

– А муж? – вдруг сказал он.

– Что муж? всё такой же дурак, как и был!

– Дурак! – с упреком, возвысив голос, повторил он. – И вы так платите ему за его доброту, за доверие!..

– Да разве его можно любить?

– Отчего же не любить?

– Таких не любят… Подите сюда!.. – шептала опять.

– Но вы любили же когда-нибудь?

Она отрицательно покачала головой.

– Зачем же вы шли замуж?

– Это совсем другое дело: он взял, я и вышла. Куда ж мне было деться!

– И обманываете целую жизнь, каждый день, уверяете его в любви…

– Никогда не уверяю, да он и не спрашивает. Видите, и не обманываю!

– Но помилуйте, что вы делаете!! – говорил он, стараясь придать ужас голосу.

Она, с затаенным смехом, отважно смотрела на него; глаза у ней искрились.

– Что я делаю!!! – с комическим ужасом передразнила она, – всё люблю вас, неблагодарный, всё верна милому студенту Райскому… Подите сюда!

– Если б он знал! – говорил Райский, боязливо ворочая глазами вокруг и останавливая их на ее профиле.

– Не узнает, а если б и узнал – так ничего. Он дурак!

– Нет, не дурак, а слабый, любящий до слепоты. И вот – его семейное счастье!

– А чем он несчастлив? – вспыхнув, сказала Ульяна Андреевна, – поищите ему другую такую жену. Если не посмотреть за ним, он мимо рта ложку пронесет. Он одет, обут, ест вкусно, спит покойно, знает свою латынь: чего ему еще больше? И будет с него. А любовь не про таких!

– Про каких же?

440

– Про таких, как вы… Подите сюда!

– Но он вам верит, он поклоняется вам…

– Я ему не мешаю: он муж – чего ж ему еще?

– Ваша ласка, попечения – всё это должно принадлежать ему.

– Всё и принадлежит – разве его не ласкают, противного урода этакого! Попробовали бы вы…

– Зачем же эта распущенность, этот Шарль!..

Она опять вспыхнула.

– Какой вздор – Шарль! Кто это вам напел? противная бабушка ваша – вздор, вздор!

– Я сам слышал…

– Что вы слышали?

– В саду, как вы шептались, как…

– Это всё пустое, вам померещилось! М-r Шарль придет, спросит сухарь, стакан красного вина – выпьет и уйдет.

Она отошла к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны – «как у Веры тогда…» – думал он. «Да, да, да – вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»