Принцесса с револьвером - Кира Измайлова

И такое было у нее выражение лица, так застыли серо-голубые льдистые глаза, подернувшись влагой, что Генри вдруг понял, понял и застыл в растерянности, не зная, что сказать.

— Тони, — вымолвил он, наконец, — Тони… Так ты… у тебя…

— Да, Генри, — сказала она спокойно, глядя в землю. — Я достаточно долго была замужем, чтобы родить ребенка. Сына. Наследника. Он умер, Генри.

— А…

— Очень просто, Генри. Такие погремушки делали и у нас. И няньки не оказалось рядом — ее подкупили, я думаю, — лицо Марии-Антонии было мертвее мертвого, — и никого другого. Я тогда была на стенах, мы ждали очередной атаки… А мой сын задохнулся, и я до сих пор думаю, что смерть его не была случайной… И слава всем богам, что Филипп не узнал…

«Жером, — вспомнил Генри. — Брат ее мужа».

— Думаешь, такое можно подстроить?

— Да, — бросила она. — Это несложно. Маги могли бы проверить, но к тому времени все маги в замке служили не мне. Они сказали — несчастный случай. Нянька плакала и клялась, что оставила ребенка на несколько минут, заняв погремушкой…

— Что ты с ней сделала? — спросил зачем-то Генри.

— Я приказала четвертовать ее, — безразлично ответила Мария-Антония. — Это еще было в моей власти, да мне и не стали бы препятствовать. Я знаю, что ты скажешь: она была простая женщина, которой заплатили или пригрозили… Но ответь мне, Генри: ты бы отправил на верную смерть сына своего сюзерена за пригоршню золотых? Не юношу, способного отбиться от наемных убийц, не мальчика, способного убежать и спрятаться, а ребенка двух лет от роду? Ты смог бы?..

— Нет, — коротко сказал он. — Я не смог бы. А женщине, которая сумела… Собаке собачья смерть, хотя псы куда благороднее людей! Значит, это твой деверь избавился от наследника, так?

— Скорее всего. Но у меня не было доказательств.

— И ты бежала к отцу…

— Мне более ничего не оставалось. И сражаться больше было не за что. И не для кого.

— Теперь понятно, — Генри сглотнул. Господи святый, все его архангелы и прочие! Ей же только двадцать лет, а она успела потерять мужа и сына! И неважно, что его самого мать родила в шестнадцать, а в восемнадцать лишилась следующего ребенка, у нее ведь не было тогда на руках целой армии, замка со всеми обитателями, не было подступающего к стенам неприятеля, не было деверя, мечтающего заполучить наследство! — Тони…

— Я свыклась с этим, Генри. У меня был год на это. И еще четыреста с лишком лет.

— Тони… — какие у нее хрупкие косточки, какая она сама… тонкая, но будто стальная! — Я же не знал! Я бы не стал!..

— А разве я виню тебя? — спросила она, не отстраняясь. — Откуда ты мог знать…

…— И как прикажешь вам стелить? — спросила мать, поглядывая искоса. — Вместе или отдельно?

— Вместе, — сказал Генри спокойно. — Только мне — на полу. Не смотри так, велено быть при ней неотлучно, а как иначе?

Эрик хмыкнул в кулак, получил подзатыльник от матери и умолк.

— Я сам разберусь, — сказал Генри устало. — Ты там положила, что надо? Ну так я постелю, да и она не безрукая. Спокойной ночи.

Семейство проводило его недоуменным молчанием. Они непременно перемоют ему косточки, стоит только закрыться двери, но пока… Пока можно пойти наверх, бросить тюфяк в ногах кровати Марии-Антонии — вот уж точно, верный пёс! — и уснуть, наконец…

— Ты со мной или… — встретила его принцесса. Матушка обрядила ее в ночную рубашку с рюшками, из своего приданого, видимо, слишком уж старомодный крой — нелепее не придумать, но Мария-Антония и в этом тряпье была хороша так, что дух захватывало. — Генри?

— Я на полу, — сказал он сквозь зубы. — Ничего личного, семейные традиции!

И уснул тут же, давала о себе знать многодневная усталость, а тут, в родном доме, под защитой… расслабился, чтоб ему провалиться!

— Тони? — Генри проснулся с рассветом, сел на полу. — Тони?..

Он уже чувствовал — можно было даже не заглядывать на кровать: Мария-Антония спит непробудным сном. Генри сам затруднился бы сказать, как отличает его от любого другого, но — отличал. Это снова был волшебный сон, и…

Бусины, вспомнил вдруг он. Они появились после визита к шаману, и пропадали… да, пропадали именно тогда, когда принцессе грозило заснуть навсегда! И последняя исчезла в Монто-Лее, он же сам видел, и ремешок порвался!

Значит, все. Значит, колдовство шамана не работает больше, и девушка будет спать вечно, и ферма зарастет черными шипастыми ветвями…

Генри встряхнул головой. Да, это так! Но ее же можно пробудить! Можно, пусть даже вернется та, сказочная принцесса, из нее можно выколотить настоящую Марию-Антонию!.. Она просила не делать этого, никогда не делать, но… Что за блажь? Заклятие? Такое старое — оно давно дало сбой, стоит лишь вспомнить эти черные ветви! И черт бы с ними, главное…

Генри, склонившись над девушкой, коснулся губами ее губ. Не просто притронулся, как прежде, изображая поцелуй влюбленного принца, по-настоящему коснулся, каждой клеточкой своей ощущая это прикосновение и не желая прерывать его… лишь бы только ответила зачарованная принцесса, лишь бы это было не зря!..

Серо-голубые глаза распахнулись, и это был взгляд Марии-Антонии, именно ее, не подделки, не подменыша.

— Генри… — горестно выдохнула она, и яркий лед подернулся талой водой, будто она сразу поняла, в чем дело, но почему-то не обрадовалась этому. — Ну зачем же ты это сделал, Генри? Теперь ты…

Он не дал ей договорить, просто закрыл рот очередным поцелуем — и плевать, что она принцесса, а он простолюдин, так уж вышло! Монтроз готов был остановиться по первому ее знаку, но Мария-Антония не противилась, наоборот, тянулась к нему, и всё было именно так, как он представлял… Принцесса — не девица, опытная женщина, давно не знавшая мужчины, — знала, что делала, он тоже знал, и добротная родительская кровать, сосланная за невыносимый скрип в гостевую комнату, треснула, чтобы ее черти взяли!..

— Я не пойду вниз, — сказал Генри, не отрывая головы от подушки.

— Пойдешь.

— Ни за что. Мы весь дом перебудили.

— И что с того? — Мария-Антония села, приглаживая растрепавшиеся волосы. — Здесь встают с рассветом, я уже поняла. Четвертью часа раньше, четвертью часа позже…

— Ты не знаешь мою матушку, — пробормотал Генри, хотя на самом деле вовсе не опасался Адели.

Просто не хотелось выбираться из постели и выпускать из рук принцессу — обманчиво хрупкую, но несгибаемо твердую. Хотелось снова и снова касаться ее и думать еще — руки ведь все в мозолях, ей ведь это неприятно! — и дышать ее запахом, запахом прерии и еще чего-то, чего он не чувствовал раньше… Безумие какое-то, мало ли он знал женщин, самых разных? А вот поди ж ты, будто приворожила!.. И не думается о грядущем дне, потому что тогда становится слишком больно, аж дыхание перехватывает, давит на грудь, он ведь знает, очень хорошо знает, во что выливается такое вот… госпожа и телохранитель, известный сюжет, что уж теперь. Только…