Письма, телеграммы, надписи 1889-1906 - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поутру штору подымая,
Я вижу — под моим окном
Стремглав летит вагон трамвая,
Солидно мчатся немцы в нем…
О, если бы я был вагоном
Или хотя бы немцем в оном!
Умчался б я туда, где нет
Ни либералов, ни газет!
Человек я терпеливый, и Вы сами можете понять, каково мне, ежели я стихи сочинять начал да еще вон какие!
Числа 17-го буду в Питере и оттуда пошлю Вам денег. «Дачники» шли со скандалом, я — доволен. Пьеса неважная, но, куда метил, я попал.
А прислать ее не мог по двум причинам — было некогда и — не было времени. Третья — забыл. Пришлю! Скирмунта воротили из Лодейного Поля, но где он теперь, я не знаю. Видел его однажды в Питере, о рукописи не говорил, ибо — ох какое время! Даже язык высунуть от усталости и то некогда.
Новому Максиму — привет! И всем старым, и супруге, и Вам.
Жму руку.
А. П.
300
Е. П. ПЕШКОВОЙ
Середина [конец] декабря 1904, Петербург.
Посылаю книгу Юшкевича, она еще не пропущена цензурой, а потому — побереги ее, когда будешь разрезать. Начиная с 41-й стр. — она забавна.
Уговоримся: на праздниках я отсюда удеру, ибо уверен, что до них успею растрясти себя вполне достаточно.
5-го января — возвращусь сюда, и, если бы ты нашла удобным быть здесь в это время, — вышло бы чудесно.
Проживу здесь с 5-го- не знаю сколько, дней 10, не меньше во всяком случае. Удобно тебе так? Неудобно — сообщи, я как-нибудь изменю все это, хотя мне обязательно между пятым и 10 — читать здесь, а между }5—20 — в Риге. Почему я так много читаю? Денег нет.
Вы все, в провинции, жаждете новостей, конечно? Надо бы самим делать их, а то — что же все от столиц ожидать? Питер — «напрягся, изнемог, истек и ослабел», хотя «Наши дни» все же тянут высокую ноту. Не без осторожности, впрочем. «Наша жизнь» — во всех отношениях стала «коротка», — Ходский сам скис со страху и всю газету квасит. Как всюду, и здесь необходимо изменение образа правления — проще — нужно Ходскому дать в шею.
Я собрал очень много интересных фактов из истории демонстрации на Невском. Чудацкая была демонстрация, между прочим. Били зверски, особенно старались шпионы и полиция, а вот дворники, несмотря на то, что были напоены водкой, — держались бессмысленно и странно, — как большинство русских людей в опасные моменты, впрочем. Некоторые из них прятали избиваемых, другие били «для виду», — бьют и шопотом советуют:
— Да кричите же, барышня! Кричите, господин, а то полиция увидит, что мы нарочно…
Некоторые спрашивали:
— Господа! вы евреи?
— Нет.
— А как же нам сказали, что вы евреи и хотите Зимний дворец ограбить?
И т. д. в этом роде.
Демонстр[ация] была дрянная, но все же дули настолько жестко, что в глазах обывателя она приняла размеры события грандиозного. Общее впечатление — ни одна дем[онстрация] до сей поры не действовала ка обывательскую башку так внушительно. Убитых, кажется, нет, но избитых и раненых — достаточно, за сотню.
В М[оскве] убито 8, умирают от ран 4, избито — много, около 200. Сим публика обязана буквам с и р, ибо эти буквы довольно неостроумно заранее бумажками предупредили: «Будем демонстрировать, а ежели вы нас за это бить будете, так мы тогда Трепова и Сергея — казним смертию». Какое розоватое болванство. А вообще Москва — ведет себя похвально, и очень в ней купец зашевелился.
Броненосец «Орел», говорят, ткнулся на камни и — сидит. В Мукдене повесили четырех сестер милосердия за чтение солдатам вредных книг. В этом направлении событий много, но все они — маленькие. Конечно, и то — подай сюда, но в общем — серо и безлюдно, что, впрочем, отнюдь не мешает развиваться необоримой логике жизни. В социологии есть что-то общее с химией — смешиваются разнородные элементы и получается новое что-то…
Вообще — интересно. Всего глупее и ближе к своей природе люди бывают во время катастроф, — например, пожар удивительно хорошо освещает глубины человечьего нутра.
Но — бросим философию, коей так усердно занимается «Новый путь». Лично я живу — торопливо. Много пишу, буду писать еще больше. Понимаю и чувствую, что Максиму и Кате нужно что-то купить к празднику, — а что? И не хватает воображения.
Помоги мне в этом.
А пока — до свидания, друг мой!
Крепко жму руку и полагаю, что вся суть жизни в том, чтобы побольше чего-то наделать и — кончено!
Ну, всего доброго!
А.
А отвечай скорее по вопросу, когда приедешь.
301
М. РЕЙНГАРДТУ
Декабрь 1904, Петербург или Рига.
Уважаемый г. Рейнгардт!
Через несколько дней Константин Петрович Пятницкий пришлет Вам мою пьесу — «Дачники».
Не думаю, что она понравится Вам и заинтересует немецкую публику: это слишком наше, чисто русское «семейное дело», и меня не удивит, если пьеса покажется Вам скучной и пустой.
Но все же для того, чтобы облегчить Вам понимание жизни, которую я пытался воспроизвести в пьесе, окажу несколько слов.
Я хотел изобразить ту часть русской интеллигенции, которая вышла из демократических слоев я, достигнув известной высоты социального положения, потеряла связь с народом, родным ей по кров», забыла о его интересах, о необходимости расширить жизнь для него и — не нашла себе духовного родства в буржуазном и бюрократическом обществе, к которому она примыкает чисто механически, пока еще не сливаясь с ним в одно целое, как с классом, имеющим свои задачи, свой взгляд на жизнь.
Литература воспитала в ней презрение к мещанству, и
