А. Разумовский: Ночной император - Аркадий Савеличев

— Как всегда, Михаил Илларионович, — привстав, с обычной крепостью пожал доверчивую руку.

— Вот и прекрасно. Посидим?

— Что делать, будем сидеть. В ногах ведь правды нет.

Это могло означать: правды-то ни в ногах, ни в руках, коль вожжи выпали… Скачи, скачи, конь резв, да далеко ли ускачешь!

Шептаться о насущном было опасно, для громких разговоров повода не было, а играть в молчанку не дело. Из жалости к слуге, который не мог же сидеть в присутствии таких важных сановников и жался со своим подносом в дальнем уголке, Разумовский хотел уже встать и уйти. Дело, которое он задумал, можно было сделать и завтра. Он даже извинился перед канцлером, которому по службе следовало торчать в приемной.

— Уж не обессудьте, Михаил Илларионович, оставляю вас. Назавтра, ежели надумаю…

Но тут произошло событие, которого никто не ожидал. Наружная дверь вдруг широко, на обе половины, распахнулась, и, хлестко печатая высокими красными ботфортами, вошел фельдмаршал Миних, пребывавший в бессрочной ссылке. Был он в петровском придворном кафтане, того же покроя высокой шляпе, при огромной боевой сабле, — решительный и суровый. Ни на кого не глядя, гремя саблей, будто где-нибудь перед Измаилом, промаршировал через всю приемную залу… и наткнулся на откинутый штык часового. Только на мгновение какое замедлил шаг — и тут же отвернул в сторону железный шлагбаум.

— Дурак! — крикнул по-немецки. — Фельдмаршалу Миниху никто не смеет загораживать дорогу.

Дверь за ним громко хлопнула.

Уходить Алексею Разумовскому расхотелось. Он переглянулся с канцлером Воронцовым, глазами говоря: «Что же это получается? Никак Миних не мог за сутки вернуться из ссылки! Значит, вызволили его с упреждением, презрев предсмертные муки Елизаветы?»

Обсуждать это при таком многолюдстве было невозможно. Но и явление опального Миниха вышло слишком эффектным, чтобы разойтись по своим норам, ничего не узнав.

Предчувствие говорило: он прямо из дорожной кареты, значит, что же — пошел представляться новому государю?.. Это пустая формальность, которая долго не задержит.

Предчувствие не обмануло: тот же печатный шаг, приближающийся с внутренней стороны. Дверь и эта на две половины рывком распахнулась, пришлепнув не успевшего отскочить часового.

— Дурак! — было прежнее, но уже по-русски, и снова по-немецки: — Как стоишь перед своим командиром?..

Тут фельдмаршал Миних и остановил свой гневный взгляд на другом фельдмаршале, Разумовском. Надо было видеть, как опадал его гнев!

— Ба! Граф Разумовский? Даже в мою глушь дошло — тоже фельдмаршал?..

Разумовский не ожидал такой, поистине нечаянной, встречи. Дружеской, как сразу стало ясно. Петровский старец напрочь забыл прежние обиды, к которым лично Разумовский был непричастен. Жилистой и все еще крепкой рукой Миних пожал его руку:

— А вы чего здесь, среди этого просящего стада?

— Хочу поздравить нового государя с восшествием на престол, — сказал Разумовский первое, что пришло на ум.

— Похвально! Поздравьте.

— Не могу я так геройски открывать двери, как вы!

— Ну, так я посчитаю за честь еще раз открыть.

Следуя за грозным фельдмаршалом, Разумовский успел-таки взглядом сыскать своего слугу. Тот прямо в затылок примкнул уже в самых дверях. Часовой не посмел опустить ружье: наверно, в его похмельной башке все спуталось-перепуталось.

— Дальше, надеюсь, дорогу найдете? — укоротил Миних гром своих ботфортов.

— Дальше дорога известная, — вздохнул с грустной улыбкой Разумовский. — Сочту за честь пригласить вас в гости, граф. В свой Аничков дом.

— Слышал, слышал про это, — все так же гремя саблей, развернулся Миних к еще не закрывшимся дверям.

Разумовский поспешил с глаз долой. Если его, которого отнюдь не в шутку называли «ночным императором», может теперь останавливать любой каприз, так жди неожиданностей!

Перед дверями кабинета, где и должен был находиться новый император, он взял из рук слуги поднос, а ему велел:

— Ступай обратно, Павлычко. Молодец, что успел за мной!

Здесь тоже стоял часовой, но дверь в кабинет была распахнута. Входили и выходили военные. Все больше в прусской форме. Оказывается, они пользовались подъездом, который раньше служил великому князю, а теперь вот на время стал главным. В прежней приемной люди могли сидеть сколько угодно!

Может, и здешний часовой загородил бы дорогу, поскольку тоже не знал Разумовского, но сам Петр Федорович, расхаживая по кабинету, его заметил.

— Вы ли это, граф? — подскочил в радостном возбуждении.

— Я, ваше императорское величество, — низко поклонился Разумовский. — Но дело мое не хотелось бы предавать огласке…

Этаким мальчишески царским взглядом — откуда что и взялось! — новый хозяин государева кабинета выгнал всех, кто там находился.

— А, как славно бегают от меня! — истинно с прежней дурашливостью похвалил он самого себя. — Но вы-то, вы, граф! С подносом? Уж не закусить ли по случаю моего поздравления?

Все спутал «чертушка», заготовленную горькую речь смешком дурашливым завалил.

Но не потерялся Алексей Разумовский.

— Ваше императорское величество! Поздравляю вас с восшествием на державный российской трон и желаю, чтоб вы были достойны своего великого деда!

Кажется, по душе пришлось поздравление.

— О себе же, вашем верноподданном, сужу так: я верой и правдой служил пребывающему в Бозе царствованию, но стар стал и болезнен. А потому нижайше прошу ваше императорское величество дать мне отставку от всех должностей и привилегий, оставив единое именьице в Малороссии, дабы смог я, не прося на дорогах куска хлеба, дожить мои бренные дни. В знак чего и приношу на этом смиренном блюде все знаки моей прежней жизни и повергаю к стопам вашим, ваше императорское величество. Не откажите в последней милости!

Он сдернул и бросил на пол накидку, застыл в глубоком, долгом поклоне.

Петр Федорович, сразу перестав быть «чертушкой», дико и серьезно уставился на золотой чеканный поднос. Что творилось в его взбалмошной голове, одному Богу известно. Но человек он был все-таки добрый и простодушный. Ко всему прочему, и держаться государевым образом еще не научился. А потому и не нашел ничего лучшего, как затопать ногами, обутыми в высокие прусские ботфорты, и закричать:

— Граф! Вы обижаете меня! Нет, вы оскорбляете! Как можно? Возможно ли принять вашу отставку?

Разумовский молчал, не разгибая спины.

— Нет, вы посмотрите! — к кому-то неведомому обращался Петр. — Фельдмаршал Миних, пребывавший в убогой ссылке, не просит же отставки. Никто не просит. Всяк почестей ждет. Поди, полна приемная народу?

— Полна, ваше императорское величество. Там даже канцлер Воронцов пребывает, — разогнул наконец спину Разумовский.

— Да пребудет ли? Я еще не решил. Я ничего не решил. У меня, граф, голова с этой ночи болит. Я единственно — разослал гонцов во все действующие армии. Со строжайшим повелением: остановить всякие враждебные действия против короля Фридриха. Истинного моего короля!

Ничего на это не мог сказать Разумовский. Лишь немигаючи смотрел в водянистые, детским хмелем замутненные глаза нового императора. Будто впервые его видел.

Тот распалялся все больше:

— Нет, надо же! Не приму отставки! И думать не желаю! Я еще не забыл, о чем просила тетушка. — Он взгрустнул. — И потом, у меня пушки в голове с ночи бьют. А там какой-то канцлер, какие-то просители… Граф, а не выпить ли нам для облегчения души?

Разумовский не удивился такому повороту разговора. Он слишком хорошо знал перепады настроения взбалмошного «чертушки».

— Нет, я польщен вашей доверчивостью, граф! Нет, я уничтожен вашим благородством! Думаете, вслед за вами так и побегут все просить отставки. Черта с два!

Он и не знал, что свое же прозвище в запальчивости повторяет…

— Пушки — только в голове и могут бить. Русским пушкам нечего делать в Пруссии. Слышал я от тетушки… — Он остановил свой запал, кажется, вспомнил, что тетушка-то возлежит на смертном одре, еще не упокоившаяся. — Слышал я, что какой-то из Шуваловых изобрел смертогубительные гаубицы и тем повергает в уныние короля Фридриха. Моего короля!

Петр все-таки уразумел, что не в короле сейчас дело — в графе Разумовском.

— Да, пушки в голове… Да, с этим мы решили — никакой отставки. А потому — выпить! Эй! Эй! — задергал он, бегая по кабинету, синие, красные и зеленые шнуры, каждый из которых имел свое предназначение.

Видимо, перестарался. С разных дверей набежали сразу трое — двое военных и один в партикулярном платье.

— Я разве звал вас? — затопал на них ботфортами суматошный император. — Подайте мне сюда Ганса-денщика!

Не успели убраться эти двое, как предстал новоявленный камер-лакей. Истинно солдатского вида пруссак, с огромным подносом в руках, на котором в бивуачном беспорядке громоздились темные и светлые бутылки, куски ветчины, резаной рыбы, соленые огурцы, миска с капустой, бокалы и курительные трубки. Не спрашивая разрешения, этот развязный денщик в чине полковника протопал к столу, заваленному бумагами прежнего царствования, и бухнул поднос на реляции Бутурлина, на указы Сената, на прошения и помилования, так что одна из бутылок свалилась на пол.