Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник) - Александр Иличевский

Долгие, многолинейные разъезды перед Баладжарами, настоящее железнодорожное государство, Каспийские ворота Кавказа. На подъездных путях женщины в оранжевых путейных жилетках макают веники в ведра с нефтью, смазывают рычажной механизм стрелок, сами втулки, льют в крылья направляющих. Как давно я не видел живой нефти! Год, больше? Каменный ее запах ударил мне в темя…

Я выхожу в город залпом. Мыс Баилов развертывается на высотах: ободранные ветром крыши домиков, зеницы окон, в глубине полные пыльного света, смотрят на морскую ширь, на дорогу, петляющую по нижним ярусам к началу ажурных нефтяных полей. Дома с тесными многонаселенными дворами, жужжание качалок, которые повсеместны – во дворах, на пустырях: здесь нефти почти и нету, но всё равно тоненькая струйка с водой пополам за месяц наполняет переставленную с шасси на кирпичный постамент ржавую молочную цистерну. Отстоянная нефть продается ведрами. Кругом песок и ноздреватые развалы ракушечника, заборы, дома из камня, похожего на поверхность луны.

На Баилове знамениты тупиковые в оба конца улицы и сквозные парадные, с зияющим черным ходом, в котором среди конуса мрака стоит узкий прямоугольник неба и моря. На пороге примостилась к косяку фигура женщины со спитым лицом, она только что прошла через подъезд, всхлипывая о чем-то, утираясь платком.

– Хорошо, хорошо, всё сделаем, Ахмед, всё сделаем, как скажешь, договорились, – говорит она полному дворнику.

Глава 9

Керри на Апшероне

1

Всё, что было мною, – дух зрения сейчас возносится над разбитым зеркалом Дельты, протяжно следует по раскатам взморья, тянется к свалу глубин, где волна уже солона и не частит, а дышит глубоко, то тут, то там вспыхивая по окоему и рассыпаясь пенным строем. Безымянные скалы усеяны тюленями, проплывает полоска острова Чечень, и вот с запада наплывают перьевой рябью облака. Малым хребтом доносится шторм Кавказа: тектонические волны громоздятся, борются, опадают, разливаясь к морю зябью грязевых сопок, соленых озер, утесов, завязших в песках… Но вдруг вал, дошедший антиклиналью от Большого хребта, вздымается клювом третичных складок, и я снижаюсь к переносью сокола, вглядываюсь в бельмо ослепительных солончаков, чтобы видеть северное основание Апшерона, поселок Насосный, построенный братьями Нобелями, задичавший военный аэродром советских времен.

В Насосном беснующееся море наступает: стада белых диких коней, скаля зубы, поджимая колени, рушатся с бутылочного цвета мутных гор, спотыкаются о берег, переворачиваются через голову раскиданными копытами, пытаются встать, толкают круп и спину, пружинят, метя́ гривой, я шарахаюсь, чтоб не зашибли.

Каспий – единственное море, в котором я тонул.

Керри и Гасан сидят на ящиках у зева ангара, перед ними нарды, чайник, два армуда. Полдень буравит мозг, столб солнца стоит в их позвонках. Они дышат неглубоко и часто: зной ожигает бронхи. Над кипятком нет пара. Пот стекает по груди, щекочет над пряжкой.

Зары взлетают с подкрутом, скачут, шашки ерзают под задумчивым пальцем и вдруг щелкают дугой.

– Чаха́р-ляр, – майор авиации Гасан Гаджиев, тридцать восемь лет, похожий на располневшего Омара Шарифа, объявляет бросок и прихлебывает чай.

Керри тянется к зарам, но вдруг понимает, что пропускает ход, и отнимает руку. Улыбается.

Лицо Гасана, сокрушенное му́кой, вызванной страхом летать и злостью на себя за это, кажется добрым. Он симпатичен Керри. Окончив Тамбовское летное училище, последние десять лет Гасан был торгашом – мотался челноком в Иран, Индию, Ростов, Одессу. Восемь месяцев назад бизнес вверг его в долги, спас резервистский призыв.

Хорошо еще, в Насосном нет пока ни одного исправного самолета. Из Кюрдамира раз в месяц прилетают два полковника терзать летный состав: Гасана и еще четверых бедолаг. В первый день их для привычки по полчаса каждого размазывают по небу над Апшероном, на второй – сажают за штурвал. После экзекуции Гасан сутки отлеживается на раскладушке в ангаре, затем идет в недельный самовол. Заимодавцы уже отстали от него, уверовав, что он шахид. Из Баку Гасан возвращается осмелевший, с ящиком шемахинской пахлавы. Керри обожает ее, но позволяет себе только один кусочек.

Гасан заносит руку для броска, азартно погромыхивает в кулаке зарами, но вдруг лицо его снова омрачается.

– Ай, вот чувак попал, да? – качает головой Гасан. – That flight sucks, right? I’m in so much sorry about pilot. His name is Vagif. He’s my friend. He graduated two years before me in Tambov[14], – с гордостью добавляет майор.

C утра Гасан сокрушается о недавнем происшествии. Начиная с декабря иранские истребители время от времени нарушают границу и облетают Апшерон. Политическая карта нефтяных полей – предмет их интереса. Весь Каспий расчерчен на квадраты добычи той или иной частной нефтяной компании. Иранцы полетами демонстрируют силу и заодно уточняют секретную карту расположения нефтедобывающих платформ. Из Баку наконец пришел приказ проучить наглецов, и с Кюрдамирского аэродрома были подняты два перехватчика. У одного из самолетов тут же обнаружилась какая-то поломка, он саботировал миссию, второй все-таки достиг моря. Но пилот не успел ничего предпринять – один за другим три иранских истребителя зашли ему в хвост, насели и стали вдавливать в море. На высоте пятидесяти метров пилот сорвал рукоятку форсажа. Очнулся над горами, топливо на исходе, катапульта снова вырубила зрение. Приземлился в районе Шемахи, несколько дней прожил у пастухов.

С женственной ужимкой всколыхнувшихся рук Гасан поправляет на голове чалму, свернутую из полотенца и майки, подтягивает шерстистый живот. Он единственный человек в двадцатимильной округе, с кем Керри удается перемолвиться на родном.

Капитан-квартирмейстер Керри Джеральд Нортрап, вдовец, сын живет в Сан-Диего, программист, женат. «Половина человечества уже что-то программирует, видимо, другую половину. Искусственный интеллект, если и возникнет, то путем деградации интеллекта природного». – «Ох, старость не радость. Какой же ты все-таки, папа, желчный!» – «Да, я старый. Я всё еще верю людям, а не машинам, сынок…»

Внимательные серые глаза, улыбчивый, корректно-ироничный, не то седой, не то русый, с выцветшими бровями, идеально возмещенными кромкой очков… Пенсионное безделье, ранняя внутренняя старость и одиночество посреди всего мира – всё это располагает к самоубийству. Сейчас Керри заведует складским ангаром аэродрома в Азербайджане. Договор о том, что здесь будет база ВВС США, всё еще на мази, но никто не против, чтобы уже сейчас в Насосном складировалось оборудование, сгруженное в апреле с крылатого кита – Galaxy. Керри тогда так и не удалось заранее добиться дозаправки, трижды ездил в Баку, и транспорт с разъяренными летчиками взял курс в Оман только через неделю. Гасан до сих пор блаженно вспоминает те дни бесконечного волейбола и шашлыков.

Керри тут один-одинешенек третий месяц. Лишь однажды его навестила снабженческая комиссия бакинского атташе: две раздавленные жарой тетки и хромой негр-весельчак. Они привезли грузовик досок, пересчитали запломбированные мешки и ящики в ангаре, инвентаризировали три биотуалета и строительное оборудование, искупнуться в море испугались: среди иностранцев не утихает слух о вспышках брюшного тифа на Апшероне.

2

Возраст входил в Керри отдельно от натуры, всё еще был гостем. Нортрап не молодился, повадки его почти не изменились, только он стал больше вдумываться в себя, присматриваться к открывшемуся в нем простору, еще не обжитому, но дружелюбному.

Обычно, перед тем как отправиться спать, Керри немного охотился, чтобы обеспечить себе занятие на завтра. Крадучись, держа наготове фонарь и воняющий керосином сачок, он обходил ангар и выключал всё наружное освещение. Затем опускал рубильник внутреннего, тусклый периметр гас, пространство под сводом обрушивалось темнотой. Потихоньку прозревая, сквозь тающий зеленоватый след от фонарей на глазном дне, подняв руки, широко расставив ноги, он вставал в створе ангара, глядя в лицо сочной, набегающей в лоб прорве дрожащих созвездий.

Главное было не шевелиться, не дышать, не ерзать подошвами, камешки под которыми начинают перекатываться валунами прямо по барабанной перепонке. Не услышишь – не поймаешь. Поначалу у него волосы шевелились от этого звука. Он думал, что фаланга цокает ножками, переступая по бетону. Но когда скармливал ей цикаду, услышал тот же стрекот, переходящий в писк. Перед тем как впиться в лупоглазую голову кобылки, мохнатая фаланга, чья вспученная форма состояла из связки парабол, терла друг о друга ротовые придатки – ятаганы хелицер – и всем своим омерзительным видом тащила Керри в воронку безотчетного ужаса.

Смерть Джессики, едва не загасив, раздула в нем пламя, протянула в нем, будто в топке, тягу, не приложенную ни к чему конкретно, подстегнутую страхом смерти. Он перечитал Брема и «Атлас животных», Кларка, Брэдбери и Лема, прочесал книжные завалы новейших времен. Оплатил классы по биологии в университете, которые хоть и посещал вольнослушателем, но держал все выпускные тесты. Пристальное внимание к микромиру стало для него естественным способом визионерства. Мир солнечных прозрачных пчел и хтоническое царство термитов захватили существо, и он был рад так дешево отделаться от обыденного мира. Он мог часами медитировать, глядя на крапчатые надкрылья жука-короеда, покрытые Млечным Путем, сквозь которые он проваливался, постигая пределы незримости. Мог медитировать у муравейника, поглощаясь лабиринтом ходов, разносясь по ним частичками телесности. Но реальный выход из ситуации он нашел только случайно, внезапно, нежданно-негаданно, когда едва не умер от удушья при виде паука-волка, вынырнувшего из норки, чтобы проверить туннельные свои сети. Для Керри не было новостью, что он сызмала страдает арахнофобией, что встреча с пауками всегда заставляла его краснеть, переводить дыхание. Для него стало новостью, что боязнь исподволь превзошла его, достигла смертного предела…