О Лермонтове: Работы разных лет - Вадим Вацуро

Сам тип Вадима находится в отдаленном генетическом родстве с героями-злодеями готических романов. Его ближайшие аналоги – Квазимодо и Клод Фролло из «Собора Парижской Богоматери» и, возможно, Хабибра из «Бюга-Жаргаля»; вероятно, к ним следует причислить еще горбуна-карлика Эльски из «Черного карлика» В. Скотта. Каждый из этих аналогов дал Лермонтову краски для общей характерологической картины, но по концепции образ не тождествен ни одному из них: гиперболизированный характер с чертами демонизма, наделенный сверхчеловеческой волей, страстями и страданием, он является своеобразным предвосхищением лермонтовского Демона. Интеллект и рефлексия отличают его от Квазимодо, отверженность и физическое уродство – от Клода Фролло. Нельзя, однако, выпускать из виду, что история Вадима могла в дальнейшем быть развита по-разному: владеющая им идея мести могла самоуничтожиться и привести к гибели героя (как в «Куно фон Кибурге» Цшокке или в «Гуго фон Брахте» Николая Бестужева), погубить героиню (вариант «Демона») и т. п., – иными словами, по написанной части романа мы не можем сколько-нибудь определенно судить о концепции образа. Несомненно, однако, что в написанной части романа черты готического героя-злодея слабо проступают в облике и самом строе чувств Вадима и что эти черты приходят не непосредственно из готического романа, а пропущенными через призму френетической и байронической традиции. Таков прежде всего мотив инцестуальной любви к сестре, который обычно связывают с «Рене» Шатобриана. В «Рене», однако, совершенно иной рисунок образа и иной характер чувства: это не испепеляющая страсть, в которой столько же духовного, сколько физического начала и которая действительно сближает Вадима с Амброзио из «Монаха». Заметим, что именно здесь Лермонтов ближе всего к Гюго: признание Вадима Ольге, вплоть до детали, материализующей страсть (грудь любовника, истерзанная им самим), повторяет сцену любовной мольбы Клода Фролло перед Эсмеральдой11. В свою очередь, Гюго в этой и подобных сценах довольно близко следует именно «Монаху» – да и сама концепция образа священника, попавшего во власть стихийного и непреодолимого чувства, подсказана Гюго Льюисом12. Другая деталь, опосредованно идущая из готического романа, – описание взгляда Вадима: «Этот взор был остановившаяся молния, и человек, подверженный его таинственному влиянию, должен был содрогнуться и не мог отвечать ему тем же, как будто свинцовая печать тяготела на его веках» (VI, 9). Эта портретная черта восходит к «Гяуру» Байрона, а через него – к портрету Скедони в «Итальянце» Радклиф, на что уже указывала современная Лермонтову критика.

Чрезвычайно интересный пример контаминации готического мотива представляет «народное предание» (включенное в 9-ю главу романа) о девушке, чей жених был убит на войне. «Долго ждала красавица своего суженого; наконец вышла замуж за другого; на первую ночь свадьбы явился призрак первого жениха и лег с новобрачными в постель; „она моя“, говорил он – и слова его были ветер, гуляющий в пустом черепе; он прижал невесту к груди своей – где на месте сердца у него была кровавая рана; призвали попа со крестом и святой водою; и выгнали опоздавшего гостя; и, выходя, он заплакал, но вместо слез песок посыпался из открытых глаз его. Ровно через сорок дней невеста умерла чахоткою, а супруга ее нигде не могли сыскать» (36). Здесь как бы сплетаются сюжетные мотивы раннего «Гостя» («Как пришлец иноплеменный…», 1830) – измена прежней возлюбленной не наказывается, а оплакивается; «Гостя» («Кларису юноша любил…») и «Русской песни» 1830 года с фольклорно-балладным сюжетом, в сознании Лермонтова ассоциативно связанным со «Светланой» Жуковского13; они осложнены деталями, заимствованными из русского фольклора и быта, а с другой стороны – из стилистического арсенала «неистовой словесности» (мертвец прижимает невесту к «кровавой ране» на месте сердца). Подобную же трансформацию претерпевают и другие мотивы и детали, вероятно восходящие в конечном счете к готической традиции. Они концентрируются в сценах бунта. Так, едва ли не к «Монаху» Льюиса восходит сцена у ворот монастыря в главе 15, где толпа убивает Наталью Сергеевну Палицыну. Как мы помним, в «Монахе» этот эпизод (расправа над настоятельницей обители Святой Клары) развернут и детализирован;

у Лермонтова он дан почти намеком – но описание трупа жертвы («обезображенный, он едва походил на бренные остатки человека»; VI, 64) находит почти текстуальную параллель у Льюиса.

С готической традицией оказалось связанным и «рембрандтовское освещение» – одна из характернейших особенностей поэтики лермонтовского романа. На эту связь обратил внимание Б.М. Эйхенбаум в своей работе 1924 года. «Контрасты яркого света и тени», замечал исследователь, придавали описываемым сценам «характер мрачной фантастики – живописная деталь, тоже роднящая роман Лермонтова с романом ужасов (в том числе и с Гюго)». Пятно света выхватывает из темноты лоб и щеку Ольги, сидящей перед свечой, губы Вадима, «скривленные ужасной, оскорбительной улыбкой», часть интерьера храма. Совершенно такое же описание исследователь разыскал в «Мельмоте Скитальце» Метьюрина14. <…>

Примечания

1 См. об этом подробно: Глассе А. Лермонтов и Е.А. Сушкова // М.Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. Л.: Наука, 1979. С. 91–101.

2 Во внутритекстовых ссылках применяются сокращения (с указанием стр.): Мур – Moore Th. The Life, Letters and Journals of Lord Byron / New and complete ed. London, 1860; Б – Байрон Дж. Дневники; Письма / Изд. подгот. З.Е. Александрова, А.А. Елистратова, А.Н. Николюкин. М., 1963 (Лит. памятники).

3 Воспоминания 1989. С. 36, 174.

4 Колокольчик. 1831. з февраля. № 10. С. 40; Левин Ю.Д Прижизненная слава Вальтера Скотта в России // Эпоха романтизма. Л., 1975– С. 59 (№ 500).

5 Scott W. Glenfinlas, or Lord Ronald’s Coronach: Introductory note // The poetical works of Sir Walter Scott, with the author’s introd. and notes / Ed. by J.L. Robertson. London: O.U.P., 1913. P. 685.

6 Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С. 118.

7 LewisM.G. LeMoine… Paris, 1802.T.3. P. 143–146; Ср.: Lewis M.G. The Monk. London; N.Y., 1959. P. 306–308.

8 См.: Родзевич С.И. Лермонтов как романист. Киев, 1914. С. 13 и сл.

9 Томашевский Б.В. Проза Лермонтова и западноевропейская литературная традиция // ЛН. Т. 43–44. С. 469–516. Ср. также: Якубович ДП. Лермонтов и Вальтер Скотт // Изв. АН СССР. VII сер. Отд. обществ. наук. 1935. № 3. С. 246–249.

10 Вслед за Б.В. Томашевским на эту связь указывали также Е. Гощило ( Goscilo Н. “Vadim”: Content and Context // Lermontov M. Vadim. Ann Arbor: Ardis, 1984. P. 9–32) и М.Г. Альтшуллер ( Альтшуллер М.Г. Эпоха Вальтера Скотта в России. СПб., 1996. С. 262–263).

11 Родзевич С.И. Указ. соч. С. 14.

12 Baldensperger F. Le Moine de Lewis dans la litterature fran^aise // The English Gothic Novel: A Miscellany in 4 vols. <… > Salzburg, 1986. Vol. 4. P. 175.

13 См. об этом: Уилкинсон Дж. К источникам «Русской песни» Лермонтова // Лермонтовский сборник. Л.: Наука, 1985. С. 251–254.

14 Эйхенбаум Б.М. Лермонтов: Опыт историко-литературной оценки. Л., 1924. С. 132, 133.

II

Статьи из «Лермонтовской энциклопедии»

«А.Д.З….», шуточное стихотворение Лермонтова (1831), обращенное к университетскому приятелю поэта – А.Д. Закревскому. В нем упоминаются также студенты словесного отделения В.П. Гагарин (Валерьян) и Д.П. Тиличеев. Стихотворение представляет собой пародийное воспроизведение классического послания с намеренно огрубленными содержанием и лексикой («ярыга», «шут», «алырь»), близкое по типу к травестийному ироикомическому повествованию.

Автограф: ИРЛИ. Тетр. XI. Впервые: Русский библиофил. 1913. № 8. С. 79. Датируется по положению в тетради.

литература

Лернер Н. Неизданные стихотворения Лермонтова // Русский библиофил.

1913. № 8. С. 79–81; Бродский 1941:

Батюшков Константин Николаевич (1787–1855), русский поэт. В 1827 г. А.П. Шан-Гирей (см.: Воспоминания 1964) видел у Лермонтова книгу Батюшкова, несомненно, «Опыты в стихах и прозе» (ч. 1–2,1817). В 1828 г. Лермонтов без изменений вводит в поэму «Черкесы» (гл. X) фрагмент из «Сна воинов» Батюшкова (1808–1811; вольный пер. отрывка из поэмы «Иснель и Аслега» Парни), включив его в описание батальной сцены. Следы чтения Батюшкова заметны и в ранней лирике Лермонтова 1828–1829 гг., прежде всего в антологических и эпикурейских стихах: ср. «Цевница», «Пир», «Веселый час» Лермонтова – «Веселый час» (1806–1810), «Мои пенаты» (1811–1812) и «Беседка муз» (1817) Батюшкова. Указанные стихи Батюшкова многократно варьировались в русской поэзии; из них Лермонтов усваивал наиболее общие мотивы анакреонтики, в частности образ беспечного мудреца, наслаждающегося любовью, дружбой и поэтическим уединением; воспринимал он и отдельные черты поэтической фразеологии Батюшкова. Влияние на раннего Лермонтова анакреонтики и антологических мотивов кратковременно и носит внешний характер. Менее ощутимо, но, по-видимому, более глубоко было воздействие на Лермонтова элегий Батюшкова, оказавших влияние на русскую элегию 20-х гг. в целом: в стихотворении Лермонтова «К Гению» (1829), «Элегия» (1830) есть точки соприкосновения со стихами Батюшкова «Тень друга» (1814), «Элегия» («Я чувствую, мой дар в поэзии погас», 1815), «На развалинах замка в Швеции» (1814), «Мщение» (1815) и др. Переработкой элегических мотивов Батюшкова является стихотворение Лермонтова «Письмо» (1829), в котором стихотворение «Привидение» (1810) и отчасти «Мщение» Батюшкова (оба – вольный перевод из Парни) подвергаются сюжетному и стилистическому переосмыслению в духе баллады с драматическим любовным колоритом.