Предел бесконечности (сборник) - Ирина Крупеникова

Он засмеялся.

— А ты что подумала, когда рассмотрела мое фото?

— Я подумала, что это твоя проба на роль Хищника. Жаль, здесь этот фильм не создали. Тебе бы понравилось.

— Сниматься в кино мне бы понравилось? Ну, нет! Лучше я останусь компьютерщиком. С тобой.

Часы в гостиной начали отбивать полночь. Он подхватил меня на руки и нежно прижал к себе. Два сердца в огромной груди застучали чаще.

— Начинается наш новый год, моя королева, — прошептал муж мне на ухо.

Я горячо обняла самого дорогого моего человека.

Он понес меня в спальню, шурша по каменному полу чешуей мощного хвоста, а шлейф моей накидки, касаясь стен, вторил ему звенящими переливами. Может быть кому-то мой выбор покажется нелепым. Может быть некоторые друзья Тараса так и не простят ему то, что он променял свободную холостяцкую жизнь на союз с женщиной, у которой нет даже золотистого гребня. Может быть. Но мы благодарны судьбе за нашу встречу на Мосту.

МУЗЫКАНТ

Добродушное майское солнце окинуло гигантский город прощальным взглядом. Вечерние лучи коснулись крыш высотных домов, протекли вдоль пустеющих улиц и, как заботливые материнские руки, тронули засыпающие в скверах липы и клены. Рыжий костер вспыхнул в окнах, обращенных на запад. Карабкаясь вверх с этажа на этаж, холодное отражение цеплялось за стекла квартир, и полыхало, будто живой огонь, тщетно пытаясь заменить собой уходящее светило. А солнце чинно шествовало за горизонт, оставляя земле нежное дыхание и тонкий аромат весны.

Вечер взошел на свой шаткий трон. Но напрасно рассылал он повсюду прохладные ветры — вестников ночи. Оживление во дворах, очерченных серыми громадами «сталинок», не угасало. Азартно стучали по грубо сбитому столу фишки домино, и «рыба» неизменно сопровождалась громогласным хором безобидных ругательств. На скамеечке неподалеку бабуси, поплотнее запахнув кофты, продолжали судачить о хлебном магазине, о последствиях прошлогодней реформы, о новом ухажере Любки из третьего подъезда и обо всем, что когда-то коснулось их вездесущих ушей. А карапуз трех лет от роду, раскачиваясь на качелях, тонким визгливым голоском оповещал всю округу о том, что он — Юрий Гагарин и его ракета летит в космос.

Большой видавший виды двор жил своими устоями, и каждый, возвращаясь домой из бурлящих страстями контор, из охваченных новаторскими идеями заводов, из беспокойных школ и вечно стремящихся в неведомое институтов, окунался в атмосферу размеренного бытия. Казалось, ничто на свете не способно изменить житейские порядки, спрессованные еще в тревожных тридцатых, устоявшие под напором грозных сороковых и вдохновленные трудовыми пятидесятыми.

Открытое настежь окно тотчас впустило в квартиру все привычные звуки двора: гомон детей, заливистый смех девчонок в сквере, густые басы отставников, визгливый голос «управдомши», вопль кота, застрявшего на дереве, и далекий перезвон трамваев. Без сомнения, так будет продолжаться, пока ночь не сомкнет над неугомонным двором свои темные крылья. Мамаши загонят мальчишек домой, притихнут и разбредутся по лавочкам юные пары, прохромает в свою коммуналку сварливый Петр Васильевич — известный всем «капитан», и двор заснет, чтобы встретить следующий день гимном Советского Союза из радиоприемника, включенного на полную мощность этим самым «капитаном».

— Слышите? Скрипка… — Павел выпрямился, как струна, весь превратившись в слух. — Мам, слышишь?

Мать отставила тарелку и прислушалась.

— Действительно, скрипка… Вивальди, кажется…

— Нет. Он импровизирует. Слышишь… Вот это сейчас было. Это больше похоже на Грига… Какой пассаж! Мам, кто это играет?

Та передернула тонкими плечами и встала.

— Не знаю, милый. Хочешь, Борис вывезет тебя на балкон?

— Ага…

Мальчик в инвалидной коляске не отрывал глаз от открытого окна. Незнакомая скрипка завораживала. Она взывала, требовала, грозила, жаловалась, страдала, кляла. И с каждым пассажем, с каждой новой нотой, из непознанных уголков сознания выступала капля тревоги.

— Пашка! Эй, очнись на секунду. Куда тебя доставить?

Мальчик поднял глаза на старшего брата. Борис, держа в зубах карандаш, а под мышкой тетрадь, взялся за ручки инвалидной коляски.

— Скрипка. Я хочу посмотреть, кто играет.

— Ясно, значит — на балкон.

Борис аккуратно прокатил кресло по ковру, приналег на него, чтобы без толчка пересечь порог, и мягко нажал на тормоз.

— Прибыли. Гляди!

Он повернул коляску так, чтобы Павел мог обозреть двор.

Здесь, где стены не вставали на пути звука, скрипка показалась мальчику еще более прекрасной и… опасной. Он сам не успел понять, откуда взялась мысль об опасности, но уверился в ее истинности без колебаний.

— Вон он, твой музыкант.

Павел проследил за взглядом брата и увидел. Напротив, на балконе четвертого этажа их П-образного дома стоял худощавый человек со скрипкой у щеки. Его правая рука плавно скользила над струнами, и невидимый отсюда смычок вел за собой в жизнь новые и новые ноты.

— Что-то я этого типа раньше не видел, — продолжал Борис. — Может в гости приехал?

— Он призывает боль, — прошептал Павел. — Эта серенада посвящена боли и гневу!

— Почему? — молодой человек отложил тетрадь на подоконник и во все глаза следил теперь за экстравагантным скрипачом в черном домашнем халате. — Паш, с чего ты взял? Он просто играет. Вроде даже Моцарта.

— Нет. Он играет свою музыку… Неужели ты не чувствуешь?

Мальчик в отчаянии посмотрел на старшего брата.

— Ну… — протянул тот, — я не настолько хорошо разбираюсь в скрипках, и вообще…

«Если он мне не поверит, я останусь один», — мелькнуло у Павла. И тут же скрипка подхватила «один, один, один!». Леденящий душу перелив прорезал сумрак и отчаянием обрушился на сознание. Мальчик вжался в спинку кресла и зажмурился. Если бы ноги, бездвижные от рождения, могли подчиняться ему, он убежал бы с балкона без оглядки.

— Оп-ля! Хороши приятели!

Это воскликнул Борис, разглядывавший угол сквера и детскую площадку по соседству. Павел с трудом заставил себя отвлечься от пугающей музыки. Возле деревьев, где обычно детвора играла в Юрия Гагарина, раздавался отчаянный мальчишеский рев. Кучка пацанов сгрудилась возле одного, сидевшего на земле и растирающего по грязной физиономии слезы вперемешку с кровью.

— Чего-то не поделили, — прокомментировал Борис. — Один толкнул другого, а тот ему по морде палкой. Вот она — детская жестокость в действии, — он многозначительно кивнул головой, как бы соглашаясь сам с собой.