Отверженные - Виктор Гюго

— Бери, это тебе.

Надо полагать, что в течение часа, который он провел там, погруженный в свои мысли, он заметил эту игрушечную лавку, освещенную плошками и свечами так великолепно, что ее видно было сквозь окна кабака, как иллюминацию.

Козетта подняла глаза; она видела, как человек подходил к ней с куклой, и ей казалось, что к ней приближается солнце, она слышала невероятные слова: «это тебе»; она взглянула на него, взглянула на куклу, потом медленно попятилась и забилась далеко под стол, в угол около стенки. Она уже не плакала, не кричала, она старалась затаить дыхание.

Тенардье, Эпонина и Азельма окаменели, как статуи. Даже пьяницы замолкли. В кабаке водворилась торжественная тишина. Тенардье, пораженная и безмолвная, соображала в уме: «Что это за старикашка? Нищий? Или миллионер? Быть может, и то и другое, то есть вор».

На лице ее мужа прорезалась характерная морщина, которая ярко подчеркивает человеческую сущность, когда на нем проявляется господствующий инстинкт со всей его животной силой. Кабатчик глядел поочередно то на куклу, то на незнакомца; он обнюхивал этого человека, чуя в нем мешок с деньгами. Это продолжалось какое-нибудь мгновение. Он подошел к жене и тихо пробормотал:

— Эта штука стоит по крайней мере тридцать франков. Без глупостей. На задние лапы перед этим человеком.

Грубые натуры имеют ту общую черту с натурами наивными, что они не знают переходов.

— Ну что же, Козетта, — сказала Тенардье голосом, который она силилась сделать кротким, но который выходил слащаво-кислым, как обыкновенно у злых женщин, — отчего ты не берешь куклу?

Козетта отважилась вылезти из своей норки.

— Моя маленькая Козетта, — начал муж Тенардье ласковым тоном, — господин дарит тебе куклу. Возьми ее. Она твоя.

Козетта уставилась на чудную куклу с каким-то ужасом. Лицо ее было еще облито слезами, но глаза сияли, как небо на утренней заре, странным блеском радости. В ту минуту ее чувство походило, на то, если бы сказали вдруг: «Девочка, ты королева Франции». Ей казалось, что если она притронется к кукле, на нее обрушатся громы небесные.

До известной степени это была правда, — она говорила себе, что Тенардье ее отругает и прибьет. Однако притягательная сила одержала верх. Она наконец приблизилась и робко промолвила, обернувшись к Тенардье.

— Можно, сударыня?..

Никакими словами не передать ее отчаянного, вместе с тем испуганного и восхищенного вида.

— Экая какая! — отвечала Тенардье. — Говорят тебе, она твоя. Господин подарил ее тебе.

— Правда, сударь? — пролепетала Козетта. — В самом деле правда? Эта дама моя собственная?

У незнакомца глаза были полны слез. Казалось, он дошел до той степени волнения, когда боишься говорить, чтобы не заплакать. Он кивнул головой Козетте и положил руку «дамы» в ее маленькую ручку.

Козетта с живостью отдернула руку, словно «дама» обожгла ее, и устремила глаза на пол. Мы должны заметить, что в эту минуту она несоразмерно высунула язык. Вдруг она выпрямилась и порывисто схватила куклу.

— Я назову ее Катериной, — проговорила она.

Наступило странное мгновение, когда лохмотья Козетты коснулись и смешались с лентами и свежими розовыми одеждами куклы.

— Сударыня, можно посадить ее на стул?

— Да, дитя мое, — процедила Тенардье.

Теперь Эпонина и Азельма глядели на Козетту с завистью. Козетта посадила Катерину на стул, сама присела на пол перед ней и оставалась неподвижной, не говоря ни слова, в позе созерцания.

— Играй же, Козетта, — молвил незнакомец.

— О! Я играю, — отвечал ребенок.

Этот незнакомец, этот пришелец, словно ниспосланный Провидением ради Козетты, был в ту минуту предметом, который тетка Тенардье сильнее всего ненавидела на свете. Однако приходилось сдерживаться. Это было волнение, которое она не в силах была преодолеть, хотя и привыкла к скрытности, подражая мужу во всех его поступках. Она поспешила отправить своих дочек спать и попросила у желтого человека позволения отослать и Козетту, «которая сильно умаялась за день», прибавила она с материнским попечением. Козетта ушла спать, унося Катерину в объятиях.

Тенардье то и дело ходила на другой конец комнаты, где был ее муж, чтобы «отвести душу», как она выражалась. Она обменивалась с ним словами, тем более яростными, что не смела высказывать их вслух.

— Старый черт! Какой дьявол сидит в нем! Пришел сюда нас беспокоить! Требует, чтобы этот урод играл! Дарит ей куклы. Куклы в сорок франков собаке, которую я саму с радостью отдала бы ей, сорок су! Еще не хватало, чтобы он величал ее вашим высочеством, как герцогиню Беррийскую! Есть ли тут какой-нибудь смысл? Он совсем помешался, старый колдун!

— Почему же? Дело простое, — отвечал Тенардье. — Если его это забавляет! Вот тебе нравится, чтобы маленькая работала, а ему нравится, чтобы она играла. Он имеет на это полное право. Если старик этот филантроп, тебе-то какое до этого дело? Что ты вмешиваешься? Деньги у него есть, и дело с концом.

Речь хозяина и трактирщика, не терпящая возражений. Человек облокотился на стол и снова погрузился в задумчивость. Все остальные посетители, торговцы и извозчики, успокоились и больше не пели. Они смотрели на него издали с какой-то почтительной боязливостью. Этот человек, так бедно одетый, вытаскивавший из кармана франковики с такой легкостью и одаривающий куклами маленьких замарашек в сабо, без сомнения, был богач щедрый и именитый.

Так прошло несколько часов. Полночное богослужение было совершено, рождественский пир окончился, пьяницы разошлись, кабак заперт, зала опустела, огонь в очаге потух — а незнакомец все сидел на том же месте и в той же позе и только порой менял локоть, на который опирался. Но он не произнес ни слова с тех пор, как ушла Козетта. Одна только чета Тенардье оставалась еще в зале из приличия и из любопытства.

— Неужели он здесь ночевать будет? — ворчала хозяйка.

Когда пробило два часа ночи, она объявила себя побежденной и сказала мужу: «Я иду спать. Делай с ним, что хочешь». Муж уселся за стол, в уголке, зажег свечку и принялся читать «Французский вестник».

Так прошло еще с час. Достойный трактирщик перечел по крайней мере раза три всю газету, от заголовка до названия типографии. Незнакомец не шелохнулся.

Хозяин стал возиться, кашлять, отплевываться, сморкаться, скрипеть стулом. Человек оставался неподвижен. «Уж не спит ли он?» — подумал про себя Тенардье. Человек не спал, но ничто не могло вывести его из задумчивости.

Наконец Тенардье снял свой колпак, тихонько подкрался к нему и рискнул заговорить:

— Разве господину не угодно будет пожаловать почивать?

Сказать «идти спать» казалось ему в высшей степени неприличным и фамильярным. «Почивать» — это слово отзывалось роскошью и почтительностью. Такие слова обладают таинственной способностью раздувать на другой день цифру счета. Комната, где просто спят, стоит двадцать су; комната, где почивают, стоит двадцать франков.

— Ах, и правда, — промолвил незнакомец. — Где ваша конюшня?

— Пожалуйте, господин, — отвечал Тенардье с улыбкой, — я провожу вас.

Он взял свечу, незнакомец — свой сверток и палку; Тенардье повел его в комнату на первом этаже, отличавшуюся необычайной роскошью — мебель вся красного дерева, кровать лодкой, красные бумажные занавески.

— Что это такое? — удивился путешественник.

— Это, сударь, наша брачная комната. Теперь мы занимаем другую с супругой. Сюда входят раза два-три в год.

— Я предпочел бы конюшню, — резко кинул незнакомец.

Тенардье пропустил мимо ушей это нелюбезное замечание. Он зажег две новенькие восковые свечи на камине. Яркий огонь пылал в очаге. На том же камине под стеклянным колпаком красовался женский головной убор из серебристых ниток и померанцевых цветов.

— А это что такое? — полюбопытствовал он.

— Это свадебный убор моей супруги.

Путешественник кинул на этот предмет взгляд, в котором так и сквозила мысль: «Неужели же было время, когда это чудовище была невинной девой?»

Впрочем, Тенардье лгал. Когда он взял в аренду эту лачугу, чтобы открыть трактир, он уже застал убранство этой комнаты, купил и мебель, и померанцевый венок, воображая, что это набросит грациозную тень на его супругу и придаст его дому респектабельность, как говорят англичане.

Едва путешественник успел отвернуться, как хозяин уже исчез. Он незаметно удалился, не посмев даже пожелать покойной ночи, не желая третировать непочтительно человека, которого завтра же собирался порядком обобрать.

Трактирщик отправился в свою спальню. Жена его уже легла, но не спала. Услышав шаги мужа, она сказала ему:

— Знаешь, я завтра же выброшу эту Козетту вон.

— Ишь какая прыткая, — отвечал холодно Тенардье.