Тайна леди Одли - Мэри Брэддон

Словом, решил я оставить письмо при себе и обождать, когда вы в другой раз объявитесь в наших местах.

С другим письмом, на котором крест, я решил сходить в Одли-Корт под вечер, свидеться с Фиби и разузнать у нее, когда я смогу потолковать с миледи с глазу на глаз.

На работу в тот день я не пошел, а все шлялся по тамошним лугам до самого вечера, а когда стемнело, нашел Фиби — она, как всегда, встретила меня у садовых ворот.

Ну, значит, пошли мы с ней в кустарник, и я уже было свернул к старому колодцу, где мы с Фиби частенько сиживали теплыми летними вечерами, а она вдруг побледнела вся и говорит:

«Ой, не туда! Только не туда!»

«Почему это не туда?» — спрашиваю.

«Не знаю, — говорит, — почему, но я слышала, там, в колодце, завелись привидения».

«Чепуха, — говорю, — просто на тебя блажь накатила».

«Может, — говорит, — и накатила, да только я к тому проклятому колодцу в жизни больше не подойду!»

Сказала да и пошла назад, к садовым воротам. Я за ней.

«Что-то ты, — говорю, — нынче не в себе». «Твоя правда, — говорит, — не в себе, и в себя все никак прийти не могу».

«С миледи, — спрашиваю, — что ли, поругалась?» Тут она, Фиби то есть, смотрит на меня эдак с хитренькой улыбочкой да и говорит:

«Да что ты, — говорит, — Люк, как раз наоборот: я миледи сроду такой любезной не видела. Сдается мне, она нам теперь точно денег даст на обзаведение — на ферму, на пивную, на все, что попрошу».

Я никак в толк не мог взять, к чему бы такие нежности при нашей бедности: не далее как три дня назад Фиби жаловалась, что миледи шибко гордая, и любит только себя, и нам ее милостей придется лет сто ждать и не дождаться.

«С чего ж, — спрашиваю, — такие перемены?» А она, Фиби то есть, смотрит на меня, и опять эдак хитро улыбается и, чую, ничего мне толком рассказывать не собирается.

Тут меня зло взяло, и я говорю: «Ежели, — говорю, — у тебя есть секреты от того, за кого ты замуж идти собралась, так иди, — говорю, — на все четыре стороны: мне ты такая не нужна. Ищи себе другого и держи секреты от него!»

Тут она давай хныкать, но я на то внимания не обратил и начал про миледи расспрашивать, потому как в кармане у меня было письмо, где крест на конверте, — и мне, стало быть, надобно было вызнать все в подробностях, чтобы, значит, выбрать минуту, когда передать письмо миледи с глазу на глаз.

«Не у тебя одной, — говорю, — секреты есть за душой, и не одна ты, — говорю, — можешь держать язык за зубами. А вот скажи, — спрашиваю, — не приходил ли вчера к твоей госпоже молодой человек, джентльмен с коричневой бородой?»

Нет бы ей, Фиби то есть, ответить по-человечески, так нет же: заместо этого пуще прежнего в слезы ударилась.

Я по первости хотел было цыкнуть на нее, но сдержался, и по-хорошему, ласкою, начал выспрашивать, что да как — и мало-помалу вызнал, что за день до того она, сидемши у себя в комнате, что под самой крышей, — оттудова видать и липовую аллею, и старый колодец — заприметила, значит, как миледи беседовает с каким-то незнакомым джентльменом. Беседовали они там долго, покудова…

— Не надо, — перебил Роберт Одли. — Остальное я знаю.

— Фиби рассказала мне про все, что видела, — продолжил Люк Маркс. — И еще она сказала, что сразу же, как только все произошло, она отправилась прямиком к миледи и выложила ей все начистоту, чтобы та, значит, поняла, что теперь она будет во власти собственной горничной до конца дней своих.

Вот и получается, сэр, что леди Одли и Фиби решили, что тот джентльмен, которого я проводил до поезда, лежит себе мертвый на дне колодца. Кабы я передал письмо, они бы поняли, что тот человек жив, и, опять же, кабы я передал письмо, мы — Фиби и я — ни гроша бы не получили от Фибиной госпожи и не смогли бы завести собственное дело.

Словом, поразмыслив, письмо я решил припрятать подальше, а то, что знаю про джентльмена, не рассказывать никому — пусть миледи живет и мучается, и пусть не будет ей покоя ни днем и ни ночью. Господь свидетель, не будь она такой жадной и дай столько, сколько мне было нужно, чтобы встать на ноги, я выложил бы ей все и снял бы камень с ее души.

Но камень тот был ей не в тягость, потому что не было у нее никакой души. Деньги она швыряла мне, как швыряют подачку собаке, и ежели снисходила до разговора, то и разговаривала, как с собакой, причем с собакой, которую на дух не переносит. Не было дурных слов, каких бы она про меня ни сказала. Не было спеси и презрения, каких бы она при мне ни обнаружила, чтобы лишний раз показать, какое я ничтожество. Кровь закипала в жилах от такого обращения, и я мстил миледи, но свою тайну не выдавал. Из любопытства я вскрыл и прочел оба письма, но мало что понял, и снова их спрятал, и, поверьте, сэр, до сего дня, кроме меня, в них не заглядывала ни одна живая душа!

С этими словами Люк Маркс закончил свой рассказ. Он лежал, безмолвный и недвижный, и чувствовалось, что рассказ отнял у него последние силы. Он глядел на Роберта Одли и пытался обнаружить в его лице хотя бы тень осуждения. Но Роберт не стал осуждать умирающего: в том, что все случилось так, а не иначе, он видел перст Божий.

Люк Маркс забылся тяжелым сном. Давно уже спала его старая матушка, заснувшая в кресле во время его рассказа; спала Фиби, прикорнув на лежанке внизу, на первом этаже. Не спал один Роберт Одли. Не сомкнув глаз, он просидел у кровати умирающего до самого утра. Он не спал, не мог спать: то, что он услышал, не выходило у него из головы.

Фиби сменила его в восемь часов утра. Он отправился в гостиницу и, заказав номер, упал на кровать и уснул как убитый.

Проснулся он только вечером. Когда он сошел вниз, в столовую, хозяин гостиницы сообщил ему, что Люк Маркс скончался в пять часов пополудни, отошел тихо и безмятежно, как человек, которого не мучают угрызения совести.

В тот же вечер Роберт Одли сел писать письмо — длинное письмо, адресованное мадам Тейлор, проживающей в бельгийском городке Вильбрюмьез, длинное письмо, адресованное порочной женщине, сменившей за свой недолгий век несколько имен и обреченной на то, чтобы, получив еще одно, закончить с ним свой земной путь. В этом письме он рассказал все, что узнал от умирающего.

«Может быть, известие о том, что супруг ее остался жив, принесет ей хоть какое-то облегчение, — подумал Роберт Одли, — если только душа ее, черствая и себялюбивая, не вовсе разучилась сострадать ближним!».

41

РАССКАЗ ЖИВОГО

Клара Толбойз вернулась домой, в Дорсетшир. Она рассказала отцу, что его единственный сын, покинув Англию 9 сентября прошлого года, вновь отправился к берегам Австралии. Все говорит за то, что он жив и непременно вернется, чтобы попросить прощения у отца, перед которым, положа руку на сердце, не так уж и виноват, тем более что за ошибку юности — женитьбу на недостойной особе — он уже заплатил сполна.