Слезы пустыни - Халима Башир

Она заглянула в кухню и душ. Тем временем офицеры в штатском начали стучать в двери других квартир. Я слышала, как они спрашивают, не здесь ли «Мустафа». Мне было глубоко безразлично, действительно ли они перепутали имя Шарифа или просто натужно острят.

— Вы знаете, где ваш муж? — спросила сотрудница полиции.

Я покачала головой:

— Нет, не знаю. И его зовут Шариф. Шариф. Не Мустафа.

— Не представляете, где он может быть?

— В последний раз я видела его, когда его послали в миграционный центр.

— И вы не знаете, где он сейчас?

— Не знаю. Хотела бы знать. Шариф — мой муж, отец моего ребенка.

Перед тем как они ушли, сотрудница полиции еще раз попросила прощения за беспокойство. Я знала, что она просто делает свою работу. Она старалась обращаться со мной любезно, с уважением. Здешние полицейские вообще казались милейшими людьми по сравнению с насильниками и убийцами, с которыми я столкнулась в Судане.

На следующее утро я отправилась на ГМТВ[26]. Я говорила о методах, с помощью которых моих соотечественников отправляли обратно в Судан, где их ждали арест, пытки и даже нечто худшее. Я знаю, что с ними произойдет, когда они попадут в руки властей, утверждала я. Посмотрите, что произошло со мной.

* * *

Шариф по-прежнему скрывался. Я регулярно беседовала с Дэвидом, и он сказал мне, что ситуация ухудшается. В некоторых случаях аресту подвергались целые семьи, всем им угрожала депортация. Кое-кого уже выслали. Дэвид вышел на след двух дарфурских мужчин, высланных в Хартум, где они были арестованы и подвергнуты пыткам. Ему удалось вывезти их из Судана в безопасное место. Он записал их страшные рассказы, видел шрамы — доказательства пыток. Эти сведения он передавал в зарубежные СМИ, однако Министерство внутренних дел не оставляло попыток депортировать людей.

Я была в гневе, и мой гнев не убывал. Шариф был в гневе, и гнев его усиливался день ото дня. Я звонила ему по мобильному телефону. Он признался, что дошел до того, что уже хочет, чтобы его депортировали. Он ненавидел эту страну и то, что она делала с нами, с ним. Я возразила, что он не вправе покинуть нас с Мо. Либо мы все уедем и встретимся с ужасом лицом к лицу, либо мы все останемся. Но один он туда не вернется.

Шариф скрывался два месяца, а затем Палата лордов вынесла решение. Министерство внутренних дел проиграло. Лорды сочли, что Хартум не безопасен для беженцев из Дарфура, что депортации нужно прекратить. Я позвонила Шарифу и сообщила ему новости. По крайней мере, сейчас ему ничего не грозило. Он мог вернуться к нам. Мог вернуться ко мне и малышу Мо. Пока, по крайней мере, мы снова могли стать семьей.

Я усадила Мо на колени, покачивая и напевая ему песенку. Ту, что пели мне родители, когда я была совсем маленькой.

Иди ко мне, любовь моя.

У меня есть песня для тебя.

Иди ко мне, любовь моя.

У меня есть мечта для тебя.

Эпилог

Каждую ночь, закончив работу над этой книгой, я ложилась спать в своей однокомнатной лондонской квартирке и видела во сне погибших. Я видела поля, усеянные детскими трупами. Жертв изнасилования. Сгоревшие деревни. Бойню. Мертвые тела родных и близких.

В одну из самых мрачных минут я пришла к выводу, что умершим жизнь, возможно, выдала более счастливую карту — ибо уцелевшим приходится жить с воспоминаниями и болью каждый день, всю оставшуюся жизнь. Ежедневно они ощущают темную пустоту там, где прежде жили их возлюбленные отцы, братья, матери, дети.

Мои собственные шрамы столь глубоки, что на заживление уйдет много лет.

Однажды, когда я работала над рукописью, над домом начал кружить полицейский вертолет — снова, и снова, и снова. Очевидно, он выслеживал «веселого ездока»[27]. Непрерывное «чук-чук-чук» ротора лопастей.

Я закрыла уши руками и съежилась в кресле. Паника нарастала. «Это у меня в голове… в голове… Глубоко в голове…» — повторяла я себе.

Я снова очутилась в том страшном дне, когда на мою деревню налетели штурмовые вертолеты, за которыми последовали смертоносные банды джанджавидов.

Для многих жертв конфликта в Дарфуре исцеление от душевных и физических ран затянется на всю жизнь. Если исцеление вообще возможно.

* * *

Прошло почти шесть лет[28] с начала конфликта в Дарфуре. В результате него погибли около четырехсот тысяч человек. Более двух с половиной миллионов были загнаны в огромные лагеря для беженцев — места, где царят хаос и безнадежность.

Снова и снова мир настораживают тревожные события: массовые убийства, насилие, чудовищные злодеяния.

Слово «геноцид» на слуху, фраза «никогда больше» неоднократно слетает с уст мировых лидеров. Но что на самом деле сделано, чтобы остановить бойню?

Нельзя недооценивать ситуацию в Дарфуре — она была и остается серьезной. Ниже приведены цитаты из весьма авторитетных источников 2007–2008 годов.

Координатор ООН по гуманитарным вопросам в Судане Мануэль Аранда да Сильва — о Дарфуре:

«Ситуация хуже, чем когда-либо… Насилие и угрозы волонтерам не ослабевают».

Саймон Криттл из Всемирной продовольственной программы ООН сообщал: «Гуманитарная ситуация в Дарфуре остается абсолютно критической. В любое время мы можем столкнуться с катастрофой, если ситуация с безопасностью еще ухудшится».

Представитель организации «Медсан Сан Фронтьер»[29] («Врачи без границ»), насчитывавшей в Дарфуре более двух тысяч сотрудников, заявил: «Работникам организации чрезвычайно трудно перемещаться за пределами лагеря, а это значит, что проводить ознакомительные миссии в районах, где есть в этом необходимость, весьма затруднительно. Ситуация весьма скверная, и улучшения не видно».

«Дэниш Чёрч Эйд»[30] пришла к следующему выводу: «Мы продолжаем работать в Дарфуре, несмотря на ухудшение ситуации с безопасностью… В суданской провинции Западный Дарфур положение дел ухудшается день ото дня».

Представитель Оксфам[31] Алан Макдоналд признал, что в Дарфуре, бесспорно, сейчас опаснее, чем когда бы то ни было. «Где бы мы ни работали, в последние три месяца отмечались случаи нарушения безопасности. Если ситуация будет ухудшаться, нам, безусловно, придется решать, сможем ли мы оставаться там вообще».

Мэтью Конвей, официальный представитель ООН в Чаде от Управления Верховного комиссара по делам беженцев, заявил о гуманитарном кризисе: «Масштаб неправдоподобный. Полное запустение и разрушение. И зловоние, боже мой, какое зловоние». Комментируя насилие на этнической почве, Конвей заметил: «Мы наблюдаем нечто весьма схожее с тем, что видели в Руанде во время геноцида 1994 года».

Заместитель министра