Второй брак Наполеона. Упадок союза - Альберт Вандаль

Канцлер Румянцев посвятил себя специальной задаче излагать жалобы на обиды, чинимые его правительству. Он громко говорил о том, на что государь его только намекал. Говоря о браке, он безусловно держался того мнения, что Наполеон никогда не был чистосердечен, что он под шумок вел переговоры в Австрией и делал это в то время, когда, по-видимому, весь был поглощен Россией. “Очевидно, что вы вели переговоры одновременно в двух местах”[402] – такова была фраза, которая с несносной настойчивостью повторялась во всех его разговорах. Что же касается договора, то, не говоря пока, примет ли царь французский текст, он указывал на то, что изъятие первой фразы меняло характер всего акта; в требовании же хранить его в тайне он усматривал бесполезное и нежелательное ограничение, доказывавшее двусмысленность намерений Наполеона.

Исходя из этих соображений, он намекает, что Наполеон, без сомнения, чувствует необходимость перевести в другое место свои симпатии и хочет испробовать другие союзы; что в этом отношении у России составилось определенное мнение, но что она не отплатит нам тою же монетой; напротив, в надежде, что ее постоянство заставит неверного друга вернуться к ней, Россия будет неподкупна и предана союзу по-прежнему; что она не хочет даже задаваться вопросом, допускает ли принятое по отношению к ней поведение некоторый недостаток постоянства и с ее стороны. “Нельзя сказать, продолжал Румянцев, чтобы союз улыбался нам. И однако, господин посланник, относительно настоящего момента вы должны отдать нам справедливость и признать, что с нашей стороны ничто не изменилось; что мы, как и прежде, дорожим союзом, а причина этому та, что он необходим для общего блага. Поэтому я и впредь заботливо буду поддерживать его в твердой уверенности, что император Наполеон вернется к нему. Доказательством, что наши намерения прямодушны и что мы преданы союзу более, чем кто бы то ни был и как никто не будет ему предан, служит то, что мы не меняем своих взглядов. Пусть постучатся к другим. Благодаря этому опыту, император Наполеон оценит нас и увидит, что все говорит в нашу пользу”.[403]

Затем он с увлечением сказал блестящее и вполне справедливое хвалебное слово союзу – что вполне согласовалось с принципами, которые он исповедовал. Вдохновенным тоном истого пророка он сказал, что союз между Францией и Россией должен сделаться нерушимым, законом, основой их политики. “Следует, – говорил он, – чтобы он пережил наших государей. Это – единственный естественный союз, – единственный, который, при существующем укладе Европы, может быть действительно полезен Франции, равно как и России, и не только теперь – при условиях войны с Англией, при условиях континентальной системы, – но и во все времена… Вы вернетесь к нам, – продолжал он. – Вас приведут к нам и ваши выгоды, и благоразумие, и уважение к самому честному из друзей”. Это обращение к будущему дало ему случай иносказательно бросить обвинение настоящему. “В этом разговоре, – прибавляет Коленкур, – более чем в предыдущих, министр дал заметить боязнь, чтобы мы не отказались от союза”.

Эти жалобы застали Наполеона всецело поглощенным приготовлениями к свадьбе. Он неутомимо и горячо предавался им; ожидавшее его светлое будущее заставляло его забывать огорчения, причиненные разводом. Его горе – горе южанина, живое, не знающее меры, но скоропреходящее, – уступило место нетерпеливому желанию поскорее увидеть Марию-Луизу и уверить ее в своих чувствах. Он желал, чтобы в Париже эрцгерцогине был оказан великолепный и радушный прием, чтобы ничего не было упущено, дабы одобрить и пленить ее, дабы дать ей почувствовать, что она у себя дома; чтобы во Франции она видела только почет и улыбки. Он старался угадать и предупредить малейшие ее желания, боялся, как бы не запугать ее, желал понравиться ей.[404] Ему хотелось, чтобы церемония бракосочетания совершилась при беспримерном блеске, и одной из главных его забот было пригласить королей, состоявших при его дворе, с тем, чтобы они составили свадебный поезд новобрачной. Затем ему нужно было ответить на восторженные уверения, которые расточали ему со всех сторон преданность или раболепство, на адреса государств, городов, корпораций, на поздравление государей. Государи, которых он обидел и обобрал, соперничали в усердии с государями, величие которых он создал. В этом стройном хоре лести слова России прозвучали как единственная резкая и фальшивая нота. Это взбесило его. В особенности его взорвало обвинение, что он вел двойную игру. Такой ни на чем не основанный упрек, – ибо он, действительно, до самого конца не давал никаких предложений Австрии, – показался ему не только его личного достоинства, но и достоинства его как государя. При таком обидном предложении все, что в продолжение трех месяцев копилось в душе его против Александра, прорвалось наружу и вылилось в нескольких дышащих гневом и негодованием строках в ответе Коленкуру. В немногих словах, не уклоняясь заметно от истины, передал он историю брака, но, чтобы оправдать себя, обвинял и осыпал упреками Россию.

“Герцог Кадорский, – писал он Шампаньи, – приготовьте письмо для отправки в Петербург; в нем вы сообщите герцогу Виченцы, сколь забавными кажутся мне жалобы России. Пусть он твердо ответит императору и Румянцеву, когда зайдет об этом речь, что император плохо знает меня, если думает, что я вел переговоры в двух местах; что я не признаю условных соглашений, что в этом я не нуждаюсь; что для того, чтобы дать мне ответ, четыре раза просили по десяти дней; что переговоры с Австрией начались только тогда, когда стало ясно, что император – не глава своей семьи и не сдержит обещания, данного в Эрфурте; что эти переговоры были начаты и кончены в двадцать четыре часа, ибо Австрия заранее приняла меры и заранее прислала своему посланнику полномочия, дабы он мог, в случае необходимости, воспользоваться ими. Вопрос же о религии не возбудил ни малейшей тревоги; встревожило только обязательство иметь попа в Тюльери. Что же касается договора, то я не мог утвердить акта, в котором не было соблюдено приличие и целью которого было не получить гарантия безопасности, а восторжествовать надо мной, заставляя меня говорить нелепости”.[405]

Герцог Кадорский не передал выражений императора в их грубой форме. Он смягчил их, представил в тоне обыкновенных международных сообщений, изложил в деликатных выражениях, завернул, так сказать, в дипломатическую вату, которая сглаживает шероховатости и ослабляет неприятные удары.[406] Впрочем, Александр не возвращался более к вопросу о браке, и тем избавил Коленкура от необходимости вести тяжелый разговор. Со своей стороны и Наполеон после первой вспышки гнева успокоился или, по крайней мере, стал более сдерживать себя. Он попробовал еще раз успокоить Россию насчет последствий своего брака. Народной молве, обвинявшей его в том, что он изменит направление своей политики, он счел нужным ответить формальным опровержением, которое вместе с тем служило и ответом на тревожные намеки Александра и Румянцева. Он приказал разослать всем своим агентам циркуляр с предписанием сообщить его всем правительствам. Назначением циркуляра было предостеречь как агентов, так и правительства, при которых они аккредитованы, “от заключений, которые можно было бы сделать на основании брачного союза, ибо брак, не будучи политическим союзом, не вносит никаких перемен в наши отношения к дружественным и союзным с Францией державам”.[407] Это было новое и бесспорное подтверждение существующего союза с Россией. Но что могли сделать уверения и даже добрые намерения, как бы они ни были искренни, против рокового, непрерывно возраставшего охлаждения? После обручения с эрцгерцогиней прошло едва шесть недель, а как все изменилось за этот короткий промежуток времени! Теперь Наполеон получал сведения, что в России высказываются еще более горькие сомнения, даже подозрения; что при всяком удобном случае там высказываются грустные соображения, и сам он с ожесточением негодования возвращает обратно не всегда заслуженные им упреки.