Писатели США о литературе. Том 2 - Коллектив авторов

Правда и вымысел были причудливо перемешаны в этих повествованиях—так, как это и происходит в настоящей литературе.

Писатели на ранних стадиях своего формирования бессознательно впитывают в себя многое, что будет иметь для них ценность лишь спустя годы, да и потом они зачастую не придают особого значения этим своим впечатлениям, которые, как им кажется, обладают только каким-то специфическим привкусом тайны и ностальгии и вызывают лишь сознание того, что острое чувство «истории, страданий и благородства крови» притупится, если его не перевести на язык художественного произведения. И задолго до того, как я начал подумывать о писательской карьере, в моем мозгу прочно отпечатывалось все: ненастье, мерный ритм неторопливых бесед, причудливый говорок рассказчиков, хрипловатые голоса негров и высокие, резкие и певучие голоса негритянок, музыка и песни, ощущение тесноты и простора, который невозможно было охватить одним взором; смерти и рождения, разнообразие нравов—нравы улицы и дружеской компании, высшего общества белых и нашего, негритянского, высшего общества, нравы межрасовых отношений; мое внимание приковывали уличные драки, цирки, выступления бродячих музыкантов-«менестрелей» и разъездных театральных трупп; кинематограф, бокс и бег, бейсбол и футбол. Весенние разливы рек и снежные бураны, дождевые черви и степные зайцы, дурман жимолости и львиного зева (он пах, как лежалый окурок сигары); подсолнухи и дикие розы, свежий сахарный тростник и печеный ямс, тушеные свиные ножки, соус чили и ягодное мороженое. Парады, народные гуляния, джазовые концерты в маленьких кафе, пасхальные празднества и похоронные процессии, жаркие словопрения между проповедниками из различных сект; старцы, которые впадали в экстаз, чувствуя приближение святого духа.

Меня завораживали ловкие игроки в «две шестерки» и пользовавшиеся дурной славой торговцы контрабандным виски. Джазисты, прорицатели, мастера на все руки, обладатели странных недугов и уродливых шрамов; искрометный поток ругательств и самозабвенные молитвы, скандалы с леденящими душу криками и проникновенное исполнение блюзов. Меня зачаровывали старые люди, помнившие эпоху рабства; те, кто одинаково не мог выносить ни белых, ни черных; вызывающая походка проституток и подпрыгивающая походка негров, занимавшихся какими-то темными делишками: эти щеголяли в стетсоновских цилиндрах, лакированных ботинках и наутюженных брюках и по обыкновению втыкали бриллиантовые булавки для галстука прямо в воротники рубашек — все это составляло непременный костюм всех наших пройдох.

Еще были слепые уличные проповедники и слепые певцы блюзов, которые аккомпанировали себе на стиральных досках и гитарах; и белые старьевщики из предгорий, привозившие с собой незнакомые нам песни; и знаменитые на всю округу разносчики фруктов и овощей. А еще были смешанные негритянско-индейские браки, от которых рождались негры с примесью индейской крови, жившие потом в резервациях; и индейцы, чьи дети селились в негритянских кварталах; и негры, бывшие одновременно индейцами и беспрепятственно переезжавшие из резерваций в городские гетто и обратно. Были индейцы, неистовые, 1^к самые неистовые негры, были и другие, спокойные и полные чувства собственного достоинства, которые держались как банкиры. Были у нас учителя — те, что завоевывали горячую любовь своих учеников, и те, что без конца донимали школьниц гнусными предложениями; были и такие учительницы, которые, как нам хотелось думать, вполне могли бы флиртовать со старшеклассниками. Был красивый, с военной выправкой, старик-директор школы, которого подвергли жестоким издевательствам его сокурсники по Вест-Пойнту, узнавшие как-то накануне выпуска, что он — негр. Еще было несколько евреев, мексиканцев, китайцев-поваров, немец-дирижер, англичанин-бакалейщик, у которого во дворе стоял автофургон. И еще автомеханики-негры: «Кадиллак Слим», «Стикс» Уокер, Бадди Бен, Оскар Питмен,— которые настолько свыклись с автомобилями, что казалось, даже по улицам шатались или с девчонками танцевали не выпуская из рук баранку. И еще были белые — одни нас презирали, другие разделяли с нами наши горести и радости.

Я бы мог еще о многом порассказать, но и этого вполне достаточно для того, чтобы дать вам представление о том сегрегированном обществе, которое стало питательной средой моего творчества, всего моего мирочувствования.

Теперь я обращусь к следующему периоду моей жизни. Я поехал в Таскеджи изучать теорию музыки и надеясь впоследствии сочинять симфонии, и на второй год моего пребывания там я прочитал «Бесплодную землю». Это событие, как я только сейчас понимаю, во многом и определило мой интерес к литературному творчеству. Миссис Л. С. Макфарленд много рассказывала нам в школе об истории негритянской культуры. От нее я впервые узнал о новом негритянском движении 20-х годов,* о Ленгстоне Хьюзе, Каунти Каллене, Клоде Маккее, Джеймсе Уэлдоне Джонсоне и других. Они возбудили во мне чувство гордости,и благодаря им я ближе познакомился с поэзией (к тому времени, как ни странно, я редко вспоминал о своем утаенном имени), однако, будучи целиком поглощен музыкой, я и не помышлял писать стихи. Тем не менее я читал все книги этих поэтов и восхищался гарлемским колоритом, который окрашивал всю их поэзию. И мне было радостно сознавать, что существуют негры-писатели. Потом в мои руки попала «Бесплодная земля».

Я находился во власти литературы в гораздо большей степени, чем это мне тогда казалось. «Грозовой перевал» вызвал во мне бурю невыразимых чувств, столь же сильно на меня подействовал и «Джуд Незаметный». Но «Бесплодная земля» захватила меня всего без остатка. Меня поражало в ней то, что при всей неуловимости ее смысла она оказывала такое сильное эмоциональное воздействие. Ее ритмы напоминали джазовые больше, чем ритмы негритянских поэтов, и, хотя я не мог всего в ней понять, я чувствовал, что она обладает таким же глубоким и многозначным содержанием, что и вещи Луи Армстронга. А ее композиционная непоследовательность, а резкая смена темпа, скрытая система сюжетной организации... Волей-неволей я был принужден все время заглядывать в комментарии. Так я сделал первый шаг к получению серьезного литературного образования. Для этого библиотека Таскеджи оказалась вполне пригодной, и я не замедлил ею воспользоваться. Вскоре я читал буквально обо всем, о чем так или иначе упоминал Элиот. Я пришел к трудам современных критиков, к Паунду, Форду Мэдоксу Форду, Шервуду Андерсону, Гертруде Стайн, Хемингуэю и Фицджеральду и, «исколесив весь мир, вернулся» к Мелвиллу и Твену — писателям, которым сегодня критика уделяет много внимания, и честно говоря, чересчур много. Наверное, такова уж была моя счастливая планида, что я мог изучить их творчество в Таскеджи, не знаю, но в то время я относился ко всему этому как к игре, получая от нее огромное интеллектуальное удовольствие. Мне, так усердно занимавшемуся музыкальной техникой, изучение тонкостей литературного мастерства и особенностей современной поэзии и прозы давалось довольно легко. К тому же я мог заниматься всем этим совершенно безболезненно: мое обучение не предусматривало выплат по кредитам.

Уже