Соотношение сил - Полина Дашкова

– Ну конечно! Я просто уверена. Он давно на свободе и продолжает работать. Кстати, вы показали Фрицу резонатор?

– Ему пока не до этого, слишком устал, возбужден, без конца рассказывает о большевистских ужасах, скучает по жене и детям. – Вернер потянулся за очередной сигаретой.

– С ним вы стали слишком много курить, – заметила Эмма и отодвинула портсигар. – О, как дивно пахнет из кухни!

– Физзль правда здорово варит кофе. Обычный кофейник его не устраивает, отыскал в кладовке медный, турецкий. – Голос Вернера зазвучал спокойней, лицо ожило. – Когда-то Марта купила его в Венеции в антикварной лавке, и до сих пор никто ни разу им не пользовался.

– Да, удивительно, как вдруг оживают старинные вещицы, – задумчиво произнесла Эмма, – кстати, вы уже начали экспериментировать с рубином?

Он не ответил, опять закрыл лицо ладонями, пробормотал чуть слышно:

– Марк, Марк…

* * *

Проскуров позвонил Илье домой в шесть утра, сказал нарочито вялым голосом:

– Дрыхнешь? Вроде договаривались мяч погонять.

– А что, там уже просохло? – зевнув, спросил Илья.

– Мг-м, и даже травка выросла.

Илья вскочил, быстро умылся, почистил зубы, натянул спортивные шаровары, майку, старый джемпер. Сверху надел легкую куртку, прихватил из вазы на буфете два больших яблока.

До Знаменки он добежал трусцой минут за десять. Проскуров ждал его на спортивной площадке во дворе, неподалеку от главного здания Комиссариата обороны. Одет был так же, как Илья. Шаровары, джемпер, куртка. Сунув руки в карманы, лениво подкидывал носком ботинка мятый футбольный мяч.

Моросил дождь, мелкий, как пыль, земля была влажной и скользкой, никакой травки. Фраза «травка выросла» означала, что Митя Родионов вернулся из Иркутска.

Илья достал из карманов яблоки, одно кинул Проскурову, другое надкусил. Минуту оба молча жевали.

– Как наши изотопы? – спросил Илья.

– Пока не знаю. Родионов от резонатора в полном восторге, твердит, что Мазур гений. – Проскуров пнул мяч. – Я видел только запаянный свинцовый контейнер, размером с куриное яйцо. Отправлю с курьером в Ленинград, академику Иоффе, вместе с копией официальной заявки и описанием прибора.

– Официальная заявка от кого кому?

– Ну, не курица же снесла это свинцовое яичко с урановой начинкой прямо ко мне на стол. Думаешь, я бы сунулся к Иоффе без бумажки?

– Да, правда, не сунулся бы, – кивнул Илья, – но ведь Мазур боялся писать.

– Осмелился. Родионов уговорил его составить заявку в научно-техническое подразделение, все оформили как положено.

Мяч лениво покатился за ограду и поплыл в глубокой луже.

– Ладно, черт с ним, все равно дырявый, – Проскуров махнул рукой. – Мальчишки подберут, дыру залатают, будут играть в свое удовольствие. Давай пройдемся.

Они ушли с площадки, отправились, как всегда, к Гоголевскому бульвару. Дождь кончился, сплошное облачное марево таяло на глазах, становилось прозрачным и легким. Сквозь него просвечивала утренняя весенняя голубизна.

– Сдается мне, товарищи физики Мазура твоего не любят, – сказал Проскуров, прожевав яблоко вместе с огрызком.

– Почему?

– Тему выбрал непопулярную, упрямо продолжал над ней работать, игнорировал мнение коллег. Одиночка. Таких нигде не любят, особенно в дружных творческих коллективах.

– Но ведь в академики приняли.

– Лучше бы не принимали, сразу доносы полетели. Там, знаешь, тот еще гадюшник. Спасибо, Вернадский вступился, написал Молотову и Сталину. Наверное, поэтому из тюрьмы отправили не в лагерь, а в ссылку.

– Может, стоило обратиться к Вернадскому, а не к Иоффе? – спросил Илья.

Проскуров помотал головой:

– Мазур просил не трогать его. Вернадский и так рисковал, когда вступился.

– Мало ли о чем просил Мазур? Твое решение.

– Мое, – кивнул летчик, – но Мазур прав. Это только кажется, что академик Вернадский фигура неприкасаемая. Сам знаешь, у нас незаменимых нет. Да и все равно, без Иоффе не обойтись. В ядерных вопросах он главный. Физики считают Иоффе чуть ли не святым. У него сплоченная команда. Ученики, сподвижники. Есть такое выражение: «Детский сад папы Иоффе».

– Трогательно. – Илья хмыкнул. – Мазур давно вырос из детских штанишек, в ученики не годится и, вероятно, в сподвижники тоже. Может, они с Иоффе конкуренты?

– Вряд ли. Слишком разные области. К тому же по моей информации Мазур на звание «папы» никогда не претендовал.

– Если прибор окажется перспективным, и Мазура вернут в Москву, папа Иоффе охотно его усыновит. – Илья покрутил в пальцах яблочный хвостик.

– Ну, ты оптимист, Илья Петрович. – Проскуров покачал головой. – Вопрос о перспективности будет решать сам Иоффе. Ему придется брать на себя ответственность, пробивать, хлопотать, рисковать. К тому же ученых выпускают неохотно, сидят тысячи, а выпустили всего-то человек пять, да и те в ссылке, то есть на волосок от следующего ареста. Разрешили жить и работать в Москве только одному Ландау. Слышал о таком?

– Нет.

– Говорят, гений. – Проскуров усмехнулся. – Ландау Лев Давидович, молодой физик-теоретик. Взяли в апреле тридцать восьмого, отсидел ровно год. За него просили мировые светила, вплоть до Эйнштейна. Жолио-Кюри прислал телеграмму лично Сталину.

Илья сразу вспомнил Хоутерманса. Гений он или нет, но за него тоже просили мировые светила. Не выпустили. Сдали гестапо.

– Ландау освободили, когда за него поручился лично Капица. О нем, надеюсь, слышал? – продолжал Проскуров.

– Тоже гений? – Илья хохотнул. – Гений на гении сидит…

Иван ничего не ответил, не улыбнулся, сдвинул брови, поджал губы. Минуту шли молча. Иван мрачнел все больше, наконец, покосившись на Илью, быстро произнес:

– Ландау посадили за дело.

Из уст Проскурова это прозвучало так странно и неожиданно, что Илья поежился, спросил серьезно, без всякой иронии:

– Неужели шпионил по-настоящему?

– Листовку написал антисоветскую, с призывами к свержению государственного строя, – процедил Проскуров сквозь зубы.

– А, понятно.

Летчик вдруг остановился, крикнул хриплым шепотом:

– Ни черта тебе не понятно! Реальная листовка, сочиненная и написанная лично гражданином Ландау Львом Давидовичем в апреле тридцать восьмого!

– В камере?

Проскуров тяжело уставился на Илью из-под насупленных бровей. Скулы побелели.

– Вы за кого меня принимаете, товарищ Крылов?

– Тихо-тихо, Иван, не заводись. – Илья тронул его плечо. – Ты же сам сказал – взяли в апреле.

– Через четыре дня после того, как появилась листовка, – угрюмо пояснил Проскуров. – Своей выходкой Ландау подставил многих в Институте физических проблем, включая самого Капицу. Листовка – факт. Я знаю.

«Конечно, знаешь, – подумал Илья, – почти год занимаешься ядерной темой, при твоей дотошности наверняка изучил всех ведущих физиков».

– К счастью, Ландау не успел размножить свой пасквиль и разбросать на первомайской демонстрации, как собирался. – Проскуров спрятал руки в рукава куртки, резко вздернул плечи. – Может, он и гений, но человек дрянь. Настоящий провокатор.

Никогда еще Илья не видел летчика в таком взвинченном состоянии. Он завелся не на шутку, черты заострились, голос звучал отрывисто и глухо.

«Дался ему этот Ландау с листовкой», – удивился про себя Илья.

Листовок, написанных гениальными физиками, Илье читать не доводилось еще ни разу. Ученые, литераторы, артисты, композиторы, режиссеры строчили доносы друг на друга вдохновенно, в огромном количестве. Рабочие, колхозники, школьники тоже строчили, но не только доносы. Иногда в областных сводках НКВД попадались антисоветские листовки, украшенные звездой или свастикой. Под звездой Сталина величали фашистом, предателем социализма. А под свастикой обещали: «Скоро придет Гитлер, освободит русский народ от кровавой власти Сталина». Анонимные авторы, независимо от эмблем и убеждений, с одинаковым отчаянием жаловались на невыносимую жизнь.

Такие бумажки ставили под удар сразу множество людей. Из-за них в колхозе, на заводе, в школе брали всех подряд, без разбора. Но если бы миллионы поголовно молились на Сталина и в едином порыве строчили только доносы, тогда была бы уж полная безнадега.

Илья вспомнил сочинение школьника Алеши Соколова из Рязанской области, которое потихоньку изъял и сжег. Не донос, не листовка. Никаких звезд и свастик. Просто детское сочинение на невинную тему: «Как я провел зимние каникулы». А ведь тоже могло вызвать эпидемию арестов.

– Дрянь. Провокатор, – повторил Проскуров, – вот успел бы он разбросать на первомайской демонстрации, в толпе, сколько людей безвинно пострадало бы.

– Да, как бомбу кинуть, – пробормотал Илья и попытался сменить тему: – Странно, согласись. Мы привыкли думать: если гений, то непременно честный, порядочный, а главное, умный. Не хочется верить, что гений может оказаться дрянью и провокатором.