Суворов и Кутузов (сборник) - Леонтий Раковский

Выходило, что пудра-то и свечное сало, которым смазывали волосы, опять брали верх, а солдаты оказывались далеко не в «вертограде»…

«Пустокрашения солидного», – огорченно думал фельдмаршал Суворов.

II

Сколь же строго, государь, ты меня наказал за мою 55-летнюю прослугу!

На следующий день после приезда Потоцкой Суворов отпустил в Петербург подполковника Батурина в отпуск, а сам с утра поехал на охоту: охоту и рыбную ловлю он любил.

Суворов со дня на день ждал нового устава, ждал более точных указаний насчет обмундирования, снаряжения и прочих изменений. Обучать солдат по-своему сейчас не хотелось – было не к чему.

По старой привычке, выработанной с юности, он много занимался, хотя продолжали болеть глаза: писал и читал. Читал книги и газеты. Следил за тем, как в Италии молодой французский генерал Бонапарт делает поразительные успехи.

«Ох, далеко шагает мальчик. Пора бы его унять!»

Но целые дни только читать да писать невозможно. Ведь он не кабинетный же человек!

Не сиделось на месте. Хотелось двигаться, действовать.

И потому Александр Васильевич уезжал на охоту.

Когда однажды Суворов после полудня, усталый, но довольный поездкой, вернулся домой, его ждали большие новости.

Из Петербурга наконец получили инструкции по поводу установления в армии новых порядков.

Новости оказались неприятными, хуже и представить трудно.

Устав в армии вводился, конечно, как и ожидал Александр Васильевич, прусский, старый, 1760 года, только слегка измененный любимцем Павла Ростопчиным. Его рука чувствовалась во всем.

Обмундирование тоже прусское, но еще более устаревшее. Такое, как пруссаки носили даже не при Фридрихе II, а еще при его отце.

Стало быть, все заботы, все труды, все знания Суворова, Румянцева, Потемкина – к ноге!

Не выдержал. Прорвалось гневное:

– Русские прусских всегда бивали, что ж тут перенять!

Из Петербурга даже прислали железный полуаршинный прутик – мерку, какой длины должна быть у солдата и офицера коса.

– Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, я не немец, а природный русак! – взбешенно крикнул Суворов и отшвырнул прочь железную мерку.

Но чем дальше в лес, тем больше дров. Дальше шли новые неприятности. Павел I ни за что вдруг произвел в фельдмаршалы девять генералов: Репнина, Эльмпта, Каменского, обоих Салтыковых, Прозоровского, Мусина-Пушкина, Гудовича и Чернышева.

Свалил всех в одну кучу.

И всех фельдмаршалов поставил в общий список генералов, – каждый назначался шефом какого-либо полка.

Главное значение в армии приобретали инспекторы: они заменили прежних командующих дивизиями (дивизиями назывались округа, в которых войска располагались для постоянных квартир).

– Фельдмаршал понижается до генерал-майора! Если бы фельдмаршала сделали генерал-инспектором, и тогда не его дело этим заниматься!

Выходило так, что все прошлое, все боевые заслуги, вся воинская слава, добытая умом, сердцем, кровью, – стали ни во что.

Слишком большой удар!

Суворов в горечи рванул дрожащими руками конверт, который передал ему один из двух приехавших офицеров-курьеров.

Они стояли в своих новых прусских мундирах, резко выделяясь из всей группы офицеров суворовского штаба, бывших тут же. Суворову они казались какими-то чучелами из кунсткамеры, такой стариной, таким отжившим, далеким – Семилетней войной веяло от них.

Письмо было от самого царского адъютанта Ростопчина, «сумасшедшего Федьки», как метко окрестила гатчинского выскочку умная, проницательная Екатерина II.

«Сиятельнейший граф, милостивый государь!

По повелению государя императора при сем отправляю к Вашему сиятельству двух фельдъегерей, коим и находиться при Вас для посылок вместо употребляемых прежде сего офицеров.

Препоручая себя при сем случае в милость Вашу, имею честь пробыть с глубочайшим почтением, сиятельнейший граф, милостивый государь, Ваш покорный слуга Федор Ростопчин».

Не поднимая глаз от бумаги, секунду раздумывал. Фельдъегеря! Были курьеры, стали фельдъегери. Все на прусскую колодку. Уткина, значит, послал не по правилу. Аракчеев, петербургский комендант, – его старый недоброжелатель. Допросит Уткина, все узнает, доложит царю. Надо немедля же отправить рапорт, что, посылая Уткина, не знал никаких новых распоряжений. Со своими письмами никого из офицеров слать будет невозможно. И вообще теперь он может слать только одного из этих вон двух незнакомых офицеров-фельдъегерей. Он будет под всегдашним надзором Аракчеева. Так!

Лицо горело от обиды и негодования.

– Ну, каких же молодцов выбрали для Суворова?

Он бросил бумагу на стол, поднял глаза. Впервые пристально поглядел на фельдъегерей.

Один – маленький, быстрый, штаб-ротмистр Емелин – ему сразу же понравился. Даже нелепая прусская форма, этот «обряд, неудобь носимый», не смогла изуродовать, оболванить его.

«Смышлен. И, видать, не подлец».

Второй – повыше, толстогубый, с распухшим не то от насморка, не то от пьянства носом, мешковатый поручик Котович – не пришелся по душе:

«Глуповат. Плутоват. И, должно, пьяница. Настоящий гатчинец. Царский соглядатай!»

– Ну вот, господа, полюбуйтесь – новая форма! – сказал Суворов офицерам своего штаба, выходя из-за стола. – Накройтесь. Наденьте перчатки, – обернулся он к фельдъегерям.

Оба офицера надели треуголки и длинные перчатки и стояли с тростями в руках.

Емелин, выпятив грудь, смотрел браво. В глазах чуть приметный смешок, – видимо, он разделял иронию Суворова. Котович, наоборот, от важности, что он служит примером, надулся как индюк.

Пожилые офицеры штаба, которые помнили старую прусскую форму, смотрели на фельдъегерей без интереса. Молодые удивленно рассматривали прусские мундиры, тесные штаны, уродливые войлочные букли над ушами, непомерной величины треуголку, перчатки, закрывающие локти, и трости в руках.

Павловская прусская форма была уродлива и нелепа.

– Повернись кругом, братец! – сказал Емелину Суворов.

Емелин отставил правую ногу назад и через правое плечо ловко сделал поворот.

Шпагу по новой форме носили не у бедра, а сзади. Она приходилась между фалдами мундира.

– А ну-ка, попробуй вынуть шпагу!

Емелин торопливо зашарил по спине рукой, но вынуть шпагу из ножен не мог – не хватало разворота.

– Оставь, не вынешь! Мерлин, собирайся, поедешь тотчас же в Петербург, – обратился он к одному из адъютантов.

Решил все-таки послать в Петербург в последний раз кого-либо из своих. Из этих двух фельдъегерей как же слать – только что приехали и опять в такую дорогу?