Бегущая в зеркалах - Людмила Бояджиева

«Мерседес» несся той же дорогой, которой не так уж давно в компании небрежного Алекса и блеклого Йохима ехала на студенческий пикник пробивная провинциалка. Вот она теперь — в дорогой шубе и ворохе подарков, прямиком из Парижа. С огромным животом и новым изумрудным колечком, только что купленном на знаменитой Буасси д'Англас заботливым мужем: законная жена, хозяйка большого дома, соратница и компаньонка выдающегося ученого — она вырвавшаяся-таки из нищеты Ванда!

…Дом Леденцев, заново оштукатуренный и подкрашенный, выглядел все же маленьким и неказистым. Скрывавшие его летом абрикосовые деревья еще не зацвели, открывая взгляду невзрачные постройки. Вдобавок слева, вместо любимого сада выросло какое-то строение, по-видимому, гараж.

У калитки приезжих встречало празднично принаряженное семейством. Женщины — мать и старшая сестра Берта с дочкой на руках — в ярких кримпленовыми платьями, отец и зять — муж Берты — одели ради такого случая новые шляпы, а шестнадцатилетний Питер выглядел полным «ковбоем» — от джинсового костюма до остроносых рыжих ботинок с каблуками и бляхами. Охали, ахали, целовались, осматривали «мерседес», перетаскивали коробки с подарками и чемоданы и вдруг засуетились, торопя молодых к столу.

Самая большая в доме комната, служившая гостиной и столовой в торжественных случаях, была приведена в полное праздничное великолепие. Новая, полированная мебель, заменившая деревенские буфеты и шкафчики, свидетельствовал о росте благосостояния семьи, как и большой телевизор, отдыхающий под кружевной салфеткой.

Пока Ванда раздавала подарки, Берта, накинув ее меховой жакет с наслаждением крутилась перед зеркалом. «А мне-то шубка больше идет, правда, Ванда?» — кокетливо посмотрела она на молчаливого «свояка», как говорят, известного профессора.

— Вещь дорогая, сними дочка, а тот тут гвозди вокруг, — деланно озаботилась мать, прикидывая парижский шарфик. — Лучше бы пару отрезов кримплена привезла с французским рисунком. Наша булочница Вальнер ходит павой — на всю грудь Эйфелева башня сфотографирована! Представляешь — все прямо шеи сворачивают! Ты же видишь, Ванда, на мою фигуру в магазине модной вещи не подобрать — а еще хочется пощеголять под старость. Ведь я еще ничего! — Она кокетливо выпятила массивную грудью, демонстрируя подвязанный бантом французский шарфик.

Фрау Леденц — приземистая женщина-работяга, нарожавшая и вырастившая четырех детей, несмотря на свою трудовую беспокойную жизнь весила больше, чем какая-нибудь бездельница-матрона, возлежащая на пуховиках в окружении соблазнительных деликатесов.

— Ничего не поделаешь — наследственность! Наша бабка была еще толще в дверь боком входила. А вот Берта и Ванда — в отца — стройненькие. Только Питер богатырем растет — уже выглядит как двадцатилетний». Краснощекий увалень-толстяк отдаленно напоминал гимназического Пердикля, чувствовал себя= однако= не слабоком-бедолагой, а громилой-силачем и смотрел по-взрослому прямо и бойка. Самый младший брат Ванды, подававший интеллектуальные надежды, учился в городе, в частной школе — благо теперь родители могли позволить себе такую роскошь. А все спасибо Мартину — мужу Берты, выстроившему в кредит гараж на месте абрикосового сада и успешно перехватившего ремонтную инициативу у местных конкурентов.

Родители были довольны положением Ванды, отшучиваясь по поводу ее живота и явно хотели понравиться зятю.

— Ведь я еще, когда вы впервые сюда заявились с компанией студентов, углядела, что ты за моей Вандой ухлестываешь! Все ходил кругами вокруг да около= — подмигнула зятю фрау Леденц. — И как все складно вышло — работаете вместе и дело общее, и внучка мне скоро подарите. А этот-то, ваш, ну что приезжал тогда, сынок богатый — хребет сломал. Недавно в газетах фотографию видела. Перевернулся в машине, наркотики применял, что ли. Но его отец, видимо, всех купил — такую кашу заварил в защиту сынка. На картинке в газете он в кресле инвалидном и жена с двумя ребятишками за спинку держатся!

— Ты что, мам, у Алекса — жена? — удивилась Ванда, не забывшая о гомосексуальных наклонностях бывшего кавалера.

— Ну да, и мальчишки мал-мала. Вот как наша Клерхен, — фрау Ледец притянула к себе нарядную внучку. — Ну что, кукла, пойди, угости дядю Йохима конфеткой!

Трехлетняя девочка с капроновым бантом в жиденьких, коротко стриженных волосиках, в пышном нейлоновом платьице а ля принцесса, потопала к гостю, держа в кулаке тающую шоколадку. Она смотрела хмуро, насупив лоб и явно хотела поскорее скрыться в объятиях матери. Но Ванда подтолкнула племянницу к мужу, стараясь разжечь детолюбие будущего отца. — Иди, иди, посиди у дяди на коленях — он добрый, вон какого гусенка тебе привез!

Клара вдруг улыбнулась, ринулась к дивану и ухватив игрушку вместе с ней вскарабкалась на колени к гостю.

— Ну вот, Готл, ты прекрасно смотришься, просто прелесть! А ведь хочется уже такого? — заулыбалась идиллической картине Ванда. Девочка протянула руку и сняла с дяди очки, пытаясь их приспособить себе на нос. Все умиленно захихикали. Он сидел сжавшись, замуровав глубоко внутри рвущиеся наружу брезгливость и негодование. И боялся пошевелиться казалось одно движение, слово — и темные чувства прорвутся, затопив горячей лавой простоватую доброжелательность этих людей. Его мутило от розовой кожи, просвечивающей на затылке девочки под жиденькими волосками, от ее липких, вымазанных шоколадом ладошек, от запаха каких-то каш или штанишек. А главное — от ужаса: блеклое, невыразительное лицо с размазанными чертами, с бледно-голубыми глазами, почти лишенными ресниц и бровей — было лицом Ванды, а значит и того младенца, что барахтался сейчас в ее необъятной утробе!

Только теперь Динстлер отчетливо понял, что никогда не будет отцом Даниного черноглазого малыша. Они с Вандой обречены плодить себе подобных этих блеклых, рыхлых, второсортных человечков!

6

Два дня, проведенные у Леденцев и обратная дорога были для Динстлера мукой. Он попытался было напиться в компании тестя и свояка, попробовал исподволь понаблюдать за играющей Кларой, разжигая в себе симпатию и жалость — напрасно. То, что не давало нему покоя, что заставляло вновь и вновь бередить открывшуюся рану, было похоже на оскорбление: его, Динстлера загнали в угол, принудив воспроизводить бракованную, низкосортную продукцию. «Но ведь Ванда дорога мне, какой бы формы нос не имела. Она близкий человек и если даже наберет вес до своей наследственной нормы, именно с ней я буду делить жизнь — все мои проблемы и радости, — урезонивал он себя, гоня автомобиль восвояси. — И ведь сделал ее не я! Я бы отрубил себе руки, если бы «вылепил» этот отвислый подбородок, прямиком переходящий в шею, этот ватный нос…», — зло косил он на маячащий справа профиль жены. — А следовательно, согласно твоей теории, Пигмалион, тебя следовало бы кастрировать, потому что именно ты сделал то, что скоро явится на свет из этого живота».