Избранное - Хуан Онетти

— На что она немцу? — Она все сидела скорчившись, но лицо было спокойное и веселое. — Это случилось сегодня днем, и я ничего не могла поделать, если предположить, что я хотела бы что-то сделать. Гальвес пришел с верфи около трех, немного посидел — все молчал да на меня украдкой поглядывал. Я спросила, не хочет ли он чего-нибудь, он только головой покачал — нет, мол. Здесь вот, на кровати, сидел. Я испугалась даже — в первый раз за долгое время у него был счастливый вид. Он смотрел на меня как мальчишка какой-нибудь. Мне надоело его спрашивать, и я пошла во двор — стирать, а когда развешивала, он подошел сзади и погладил меня по лицу. Смотрю, побрился и надел чистую сорочку, сам взял, без меня. «Теперь все наладится», — говорит, но я поняла, что он думает только о себе. «Как?» — спрашиваю. Он только засмеялся и меня гладит — казалось, у него и впрямь все наладилось. Я даже умилилась, что вижу его довольным, — ничего больше не спрашивала и позволила ему ласкать меня и целовать, сколько хотел. Может, это он прощался со мной, но и об этом я не спросила. Вскоре он ушел, только не на верфь, а по дороге за складом. Я все смотрела вслед, он казался совсем молоденьким — так быстро и весело шагал. И уже когда вот-вот должен был свернуть, остановился и оглянулся. Я ожидаю, с места не двигаюсь — но по тому, как он шел ко мне, поняла, что он не передумал. Он сказал, что едет в Санта-Марию предъявить акцию в суд — так ведь? — и сделать разоблачение. Сказал он все это мне так, будто для меня это очень важно, будто он это делает для меня, будто это самые прекрасные слова, какие он может мне сказать, и я очень хочу их слышать. Потом он уже окончательно ушел, а я стала опять развешивать белье и теперь уже не глядела ему вслед.

Ларсен изобразил возмущение, притворный интерес.

— Странно, что я его не видел и не знал об этом. Он, наверно, сел на катер не здесь, не на верфи. Если он сюда пришел в три, да еще посидел, он не мог успеть приехать вовремя, чтобы подать заявление в суд. Суд закрывается в пять. И, учитывая час на поездку…

— Когда развесила белье, начались боли, и я пошла в дом — полежать на кровати, выждать. Но схватки еще меня не отпустили, как я позабыла о них, потому что вдруг пришла мне в голову одна мысль — ну, будто внутри кто-то громко сказал. Соскочила я с постели и давай искать в шкафу. Там уже и белья-то почти не осталось, только пачки газетных вырезок — это он их хранил, потому что там говорится про верфь и про судебное дело. Нашла стеклянный кувшин, в который мы обычно клали деньги на всякий случай. Горлышко у него очень узкое и отверстие очень маленькое. Деньги просто так не вытащишь, и мы решили, что, как родится ребенок, кто-то из нас двоих просто разобьет его. Стала я ковырять там вязальной спицей, но он, прежде чем уйти, сделал то же самое. Я даже представления не имею, сколько у нас там было накоплено. Тогда-то я поняла, что он ушел насовсем. Плакать мне не хотелось, не чувствовала я ни злости, ни печали — только удивление. Я вам уже сказала — когда я смотрела, как он идет, он показался мне очень помолодевшим. Потом я подумала, что в этот момент он был гораздо моложе, чем тогда, когда я с ним познакомилась. Шагает себе молоденький Гальвес, только из армии, по дороге меж крапивы, да стебли ее раздвигает. Нет, он не вернется, он теперь другой стал, ему уже нет дела ни до меня, ни до вас. А что он думает теперь делать? Так он ведь ничего не может сделать, придется ему ждать, чтобы я дала ему разрешение уйти.

Она улыбнулась, словно все, что она рассказала, и это разрешение было всего лишь шуткой, забавной историей, придуманной тут же, на ходу, чтобы удержать Ларсена и пококетничать с ним.

— Так вот какие дела, — сказал Ларсен. — Что ж, должен вам сказать: то, что сделал Гальвес, — это конец для нас всех. И взбрело же ему выкинуть такую глупость, когда все должно было наладиться. Очень прискорбно, сеньора, для всех прискорбно.

Но она, равнодушно и как бы не слыша его, глядела с надменностью на квадрат светлого ночного неба в окне.

«Может быть, он не поехал в Санта-Марию. Если он забрал деньги, я, возможно, застану его пьяным в „Компашке“. Пойду туда, уговорю его». Но даже теперь Ларсен не испытывал ни возмущения, ни интереса. Итак, оба молчали, было тихо, Ларсен маленькими глотками попивал из жестяной кружки и исподтишка смотрел на женщину; а у нее лицо теперь было насмешливое и изумленное, точно она вспоминала недавний нелепый сон. Так сидели они довольно долго, озябшие, бесконечно друг от друга далекие. Вдруг ее проняла дрожь, и она застучала зубами.

— Теперь можете уходить, — сказала она, все еще глядя в окно. — Я вас не выгоняю, но оставаться вам незачем.

Ларсен подождал, пока она поднялась. Тогда и он встал, положил шляпу на стол. Приближаясь к женщине, он смотрел на огромную выпуклость под пальто, на растянутые петли, на английскую булавку у ворота. Ему не хотелось это делать, он не мог понять, что толкало его, что заменило желание. Он посмотрел на желтое лоснящееся лицо, на бесстрашные глаза, в которых уже читал себе приговор. Осторожно прижав свой живот к животу женщины, он поцеловал ее, слегка обнимая за плечи и ощущая кончиками пальцев шероховатую ткань. Она не сопротивлялась, приоткрыла рот, стояла неподвижно и тяжело дышала, пока Ларсен держал ее в объятии. Потом попятилась до края стола и, медленно, театрально подняв руку, хлопнула Ларсена по щеке и по уху. Эта пощечина доставила ему больше счастья, чем поцелуй, вселила больше сил для надежды и спасенья.

— Сеньора, — прошептал он, и они поглядели друг на друга — утомленные, слегка развеселившиеся, с огоньком тлеющей ненависти, будто и взаправду мужчина и женщина.

— Уходите, — сказала она. Засунув руки в карманы пальто, она стояла спокойная, сонная, в уголках рта было выражение кротости и удовлетворения.

Ларсен взял шляпу и, стараясь не шуметь, направился к двери.

— Вы и я… — начала она.

И Ларсен услышал ее ласковый, неспешный, ленивый смех. Он подождал, пока стало тихо, и обернулся — не для того, чтобы на нее посмотреть, но чтобы показать ей свое тоскующее лицо, мину, взывавшую не о понимании, но об уважении.

— Было и для нас время, когда мы могли бы встретиться друг с другом, — сказал он. — И конечно, как вы сами говорили, оно уже в прошлом.

— Уходите, — повторила женщина.

Прежде чем спуститься по трем ступенькам и выйти к лунному свету и к более спокойному одиночеству, Ларсен пробормотал, как бы оправдываясь:

— Это со всеми бывает.

ВЕРФЬ-VI

Ни в тот вечер, ни в несколько следующих вечеров Ларсен не мог отыскать Гальвеса. Выяснилось, что никакого заявления в суд Санта-Марии он не сделал. Ни в домик, ни на верфь он не возвратился. В большом студеном зале Ларсена встречал только Кунц, который односложно и апатично отвечал да потягивал мате, небрежно разглаживая старые синьки с чертежами зданий и механизмов, которые никогда не были построены, или перекладывая в альбоме марки.

Кунц уже не заходил в Главное управление, и Ларсену не удалось пробудить в себе интерес к содержимому папок. Он знал, что близится конец, как это знает больной; он узнавал все наружные симптомы, но еще больше убеждали его сигналы собственного тела, ощущение тоски и безволия.

Скептически усмехаясь, он старался использовать небольшой утренний запас бодрости, и почти всегда ему удавалось на несколько часов отвлечься, не очень-то вникая, не слишком интересуясь какой-нибудь историей спасательных работ, ремонта, долговых обязательств и тяжб. В сером холодном свете окна он заставлял себя сидеть, склонясь над этими историями покойников. Беззвучно шевеля губами, произносил слоги, прислушивался к журчанию слюны в уголках рта.

Так проходили один-два часа до полудня. Ларсен еще мог похлопать Кунца по плечу и следовать за ним вниз по железной лестнице, не подавая виду, с поднятой головой, с задумчивым, но мрачноватым выражением лица.

Стряпней теперь занимался Кунц. Не оповещая об этом, не договариваясь с женщиной, Кунц как-то утром разжег огонь и взял у нее из рук зелень, которую она чистила. Втроем они говорили о погоде, о собачках, о всяческих новостях, о том, какая погода лучше или хуже для рыбной ловли и для посевов.

Но после полудня Ларсен уже не мог гнуть спину над папками и произносить в тишине мертвые слова. После полудня чувство одиночества и краха как бы сгущалось в ледяном воздухе, и Ларсена одолевало оцепенение. Прежде у него была надежда разбогатеть, спастись, теперь он ее потерял, осталось одно — ненавидеть Гальвеса, искать цель существования в этой ненависти, в решимости отомстить, в свершении поступков, необходимых для возмездия.

После полудня свет зимнего неба — облачного или убийственно ясного, — проникавший в разбитое окно, мог видеть и озарять старого человека, который отрекся от себя самого и равнодушно терпел, что в его голове селятся и кружат хаотические воспоминания, обрывки мыслей, бесформенные образы. От двух до шести ледяной воздух щипал это лицо старика — нездоровое, обрюзгшее, с открытым ртом, с дергающейся при дыхании нижней губой; сероватый воздух ложился на округлый плешивый череп, делал темнее одинокую прядь, падавшую на бровь; оттенял тонкий орлиный нос, торжествующий над старческим лоснящимся лицом. Такой же старческий, бескровный рот то растягивался до основания щек, то снова сжимался. Растерянный, что-то бормочущий старик сидел, засунув большой палец под жилет, раскачивая туловище между спинкой кресла и письменным столом, словно трясясь в экипаже, который мчит его от погони по ухабистым дорогам.