Эволюция, движение, деятельность - Алексей Леонтьев

Если у животного не существует инстинктивного отношения к данной вещи или к данному воздействующему свойству, то в этом случае и сама вещь как бы не существует для животного. Оно обнаруживает в своей деятельности безразличие к ней, и хотя она и может быть предметом его восприятия, но, однако, никогда при этих условиях не становится им. Поэтому мир, воспринимаемый даже наиболее высокоразвитыми животными, по сравнению с миром, воспринимаемым человеком, должен казаться настоящей пустыней.

«Всякая животная жизнь… ограничена и связана с совершенно определенными качествами. Ее круг существования узок, а над ее интересами господствует естественная нужда в пище, половое влечение и т. д.» (Гегель).

У животных не существует деятельности, которая не отвечала бы той или другой прямой биологической потребности, которая не вызывалась бы воздействием, имеющим для животного инстинктивный смысл предмета, удовлетворяющего данную его потребность, и которая не была бы направлена своим последним звеном непосредственно на этот предмет. У животных, следовательно, инстинктивный предмет их деятельности и инстинктивный же мотив всегда слиты, всегда совпадают между собой и ни при каких обстоятельствах не могут быть разделены. Иначе говоря, в деятельности животных то, на что она направлена (предмет деятельности), и то, что извне побуждает данную деятельность, в чем находит себя биологическая потребность животного (мотив ее), всегда совпадают между собой. Именно этим и объясняется ограниченность воспринимаемого животным мира узкими рамками их инстинктивных отношений. Поэтому в противоположность человеку у животных не существует и подлинного объективно-предметного отражения действительности. Можно сказать, что животные существуют в мире инстинктивных предметов.

С другой стороны, если для животного всякое воздействие внешней деятельности всегда выступает неотделимо от его инстинктивной потребности, то понятно, что и само отношение к нему животного, конечно, тоже никогда не выступает для него как таковое, само по себе, в отдельности от своего предмета. Это также составляет противоположность тому, что характеризует сознание человека. Когда человек вступает в то или иное отношение к вещи, то он отличает, осознает в их раздельности, с одной стороны, объективный предмет своего отношения, а с другой – само свое отношение к нему. Такого именно разделения и не существует у животных. «Животное, – говорит Маркс, – не “относится” ни к чему и вообще не “относится”; для животного его отношение не существует как отношение» [223] .

Поэтому если мы говорим, что всякая вещь выступает для животного как инстинктивный предмет, то можно сказать и наоборот: их инстинкты всегда предметны.

В связи с этой чертой мы должны отметить и еще одну существенную черту психики животных, качественно отличающую ее от человеческого сознания. Эта черта состоит в том, что отношения животных к себе подобным принципиально таковы же, как и их отношения к другим внешним объектам, т. е. тоже принадлежат к кругу их инстинктивных биологических отношений. Поэтому в мире животных не существует общества. Мы можем наблюдать деятельность нескольких, иногда многих, животных вместе, но мы никогда не наблюдаем у них деятельности совместной, совместной в том смысле, в каком мы употребляем это слово, говоря о деятельности людей.

Вопреки описанному Крауфордом (1937) [224] трогательному сотрудничеству молодых шимпанзе, которому они были специально обучены, это ясно видно и у наиболее высокоорганизованных животных. Если сразу перед несколькими обезьянами поставить задачу, требующую положить ящик на ящик для того, чтобы влезть на них и этим способом достать высоко подвешенный банан, то каждая из них действует, не считаясь с другими. Поэтому при таком «совместном» действии нередко возникает борьба за ящик, столкновения и драки между животными, так что в результате «предмет спора» уничтожается, а постройка так и остается невозведенной, несмотря на то что каждая обезьяна умеет, хотя и не очень ловко, нагромождать один ящик на другой и взбираться по ним вверх.

Вопреки этим фактам нередко указывают на то, что у некоторых животных наблюдается своеобразное «разделение труда». Такое «разделение труда» известно, например, у пчел, у муравьев и у целого ряда других животных. В действительности, однако, во всех этих случаях вообще не существует какой бы то ни было разделенной деятельности. У названных животных отдельные особи выполняют в сообществе разные функции, но в основе их разделения лежат непосредственно биологические моменты; это доказывается и строго фиксированным характером самих функций (например, «рабочие» пчелы строят соты и проч., матка откладывает в них яички), и строго фиксированным характером их смены (например, последовательная смена функций у «рабочих» пчел). Различие выполняемых животными в сообществе функций определяется, следовательно, биологическими причинами, а не объективными условиями их «производства».

Из того факта, что все виды совместной деятельности животных остаются в пределах их инстинктивных биологических отношений, вытекает, что их взаимоотношения друг с другом не образуют никакого нового качества по сравнению с их отношениями к другим природным явлениям. Для животных, строго говоря, не существует себе подобных; для них существует лишь окружающая природа, к которой они относятся в соответствии с наличными у них биологическими потребностями. А так как эти потребности неустойчивы, имеют свои циклы и то вспыхивают на некоторое время с особенной силой, то вновь угасают, то и взаимоотношения животных друг с другом также необыкновенно изменчивы. Достаточно, чтобы произошел сдвиг в цикле внутренних биологических процессов и соответствующих потребностей животного, и его отношение к другим особям может резко измениться.

Ранней весной, в период прилета водоплавающей дичи, утка, завидев издали летящего селезня или услышав характерный свист его крыльев, поспешно выплывает на чистую воду и испускает громкие призывные звуки. Она устремляется навстречу селезню. Но проходит всего несколько дней, и поведение теперь уже оплодотворенной утки резко меняется. При приближении селезня она забивается в заросли и тщательно скрывает свое присутствие. Теперь селезень приобретает для нее новый смысл: это – враг, встречи с которым нужно избегать, от которого нужно прятаться.

Отношения животного не закрепляются и не удерживаются за предметом независимо от актуального состояния его потребностей. У животных есть память, но у них нет памяти на их собственные отношения. В этом смысле правильно указывают, что животные не имеют прошлой жизни и поэтому живут также вне будущего (Кёлер).

Особенности взаимоотношений животных друг с другом определяют собой и особенности их «речи». Как известно, общение животных выражается нередко в том, что одно животное воздействует на других с помощью звуков голоса. Это и дало основание говорить о речи животных. Указывают, например, на сигналы, подаваемые сторожевыми птицами другим птицам стаи. К журавлям, опустившимся на луг или на болото, трудно подойти именно в силу того, что достаточно крайней птице стаи заметить приближение хищного животного или человека, как она издает пронзительный крик и с шумным хлопаньем крыльев поднимается на воздух, а в ответ на это снимается и вся журавлиная стая.

Имеем ли мы, однако, в этом случае процесс, похожий на речевое общение человека? Некоторое внешнее сходство между ними, несомненно, существует. Внутренне же эти процессы в корне различны. Человек выражает в своей речи некоторое объективное содержание и отвечает на обращенную к нему речь как на звукосочетание, устойчиво связанное с определенным явлением, подобное, например, треску сучков, предупреждающему путника, идущего по лесной чаще, о приближении крупного животного или другого человека, но именно как на своеобразное отражение некоторой реальности.

Совсем другое дело мы имеем в случае голосового общения животных. Легко показать, что животное, реагирующее на голос другого животного, отвечает не на то, что объективно отражает данный голосовой сигнал, но отвечает на самый этот сигнал, приобретший для него определенный инстинктивно-биологический смысл. Так, в нашем примере крайняя птица стаи замечает реальный предмет, угрожающий ей, и производит ряд движений, в том числе и движения своего голосового аппарата. Остальные птицы реагируют на этот голосовой сигнал как на звук, приобретший смысл опасности, а вовсе не на само явление, которое объективно лежит за данным сигналом.

Как показывает внимательный анализ данных специальных исследований (Р. Йеркс и Б. Лернед, 1925; Ф. Бойтендейк и В. Фишель, 1934 и др.) [225] , принципиально такими же по своему характеру остаются и голосовые проявления даже у наиболее высокоразвитых животных, у собак и человекоподобных обезьян. Новая черта, которая отчетливо проявляется, например, у собак, заключается лишь в том, что воздействующая на животное речь человека меняет свое структурное место в его деятельности; оно может теперь входить в ситуацию как одно из условий задачи.