Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины - Галина Артемьева

Мустафа заглянул в разложенные на столе записи и ответил непринужденно:

— Х-ево.

Я не поверила своим ушам! Ну, не готова была такое услышать от иностранного аспиранта. И в ужасе переспросила:

— Как-как?

Мустафа, очевидно, решил, что плохо произнес ответ на мой вопрос, поэтому поднатужился и очень громко и членораздельно выговорил:

— Х…Ё-ВО!

Тут я взяла в руки его записи, в которые он заглядывал, и увидела, что за лексику осваивал Мустафа в выходные.

В общем, наши ребята-аспиранты из общежития развлеклись на славу. Спросили Мустафу:

— У тебя преподаватель молодая?

— Да.

— Строгая?

— Да.

— А давай мы тебе поможем, научим, как правильно отвечать на вопросы.

И они составили целый разговорник. Вполне невинные вопросы преподавателя перемежались с такими ответами, о существовании которых я в то время и не догадывалась. Таким образом диалоги сияли всей палитрой ярких и причудливых красок ненормативной лексики.

Мустафа по выражению моего лица догадался, что что-то не то у него на листочках написано. Схватил их и изорвал в мелкие клочки…

И все-таки я его научила говорить по-русски. А когда он научился, сумел объяснить мне, что после обучения в Москве обязательно совершит паломничество в Мекку, так как мы тут все нечистые…

Наверняка совершил.

Еще очень мне запомнился аспирант-алжирец по имени Бахи.

Однажды Бахи пришел на занятия сам не свой. Очень расстроенный. Буквально со слезами на глазах. К тому времени он уже хорошо говорил по-русски.

— Что случилось, Бахи? Как дела? — спросила я.

— Моя мама очень плохо себя чувствует. Я переживаю за нее.

— Ничего, она поправится, не волнуйтесь так, пожалуйста, — пыталась утешать я.

Ну на самом деле — Бахи было двадцать семь лет. Сколько могло быть его маме? Страна мусульманская, замуж выдают лет в пятнадцать… Ну, вполне еще молодая женщина его мама в любом случае…

Однако Бахи очень волновался. И даже отпросился и полетел на родину, чтобы как-то помочь маме.

Вернулся довольно скоро. Радостный. Все в порядке. Маме полегчало. Она поправилась. Жизнь продолжается!

— Вы так любите свою маму! — восхитилась я.

— Да! Мы с мамой не можем друг без друга. Я ее четырнадцатый ребенок. Последний.

— Вот это да! — позавидовала я. — Четырнадцать детей!

— Я — самый маленький, — продолжал Бахи. — Мама родила меня в 56 лет.

Я не поверила своим ушам. Разве можно рожать в пятьдесят шесть лет? И — сколько же ей теперь? Неужели?..

— Ей сейчас восемьдесят три года, — словно услышав мои мысли, проговорил Бахи. — Она в последнее время устает. Бывает, болеет. А я так люблю свою маму…

— Она вас так поздно родила, — только и смогла протянуть я.

— Да, — согласился Бахи. — Поздно. И больше не хотела рожать. А мы мусульмане, у нас нельзя применять контрацептивы.

— Значит, больше не получалось? Да?

— Ну, чтобы не забеременеть, наши женщины стараются как можно дольше кормить своих детей грудью. Пока кормят, не беременеют.

Об этом я, кстати, знала. Хотя этот прием давал сбои, но в большинстве случаев так и было… Естественная защита природы, дающей возможность сначала вскормить младенца, а потом уже заводить следующего. Однако Бахи продолжал:

— Мама кормила меня до шести лет. Я уже ходил в первый класс лицея, а все никак не мог обойтись без маминого молока. Прибегал домой, бросал ранец, бежал к маме, чтобы приникнуть к груди…

Вот это да!

То есть мама Бахи кормила его грудью до собственных шестидесяти двух лет!

Все дети в их семье, кстати, тоже подолгу вскармливались грудным молоком. Иначе было бы их не четырнадцать, а… Даже и не представляю, сколько. Ведь маму выдали замуж в шестнадцать лет! За сорок лет супружеской жизни можно незнамо сколько родить… Или погибнуть… Но природа все устроила мудро.

Только четырнадцать. Все успешные. Кто врач, кто адвокат, кто инженер. Бахи — аспирант в далекой стране.

Все хорошо. Только мама после восьмидесяти иногда неважно себя чувствует…

Хорошая история. О жизни, материнской и сыновней любви, долголетии…

…Когда мои ученики разъезжались на каникулы, я давала им задание: писать мне письма, чтобы не забывали русский язык. Бахи всегда передавал мне приветы от мамы. Я радовалась, что она поправилась.

Однажды летом на даче

На даче мы всегда слушали «вражеские голоса» — за городом приемник ловил хорошо, а в Москве передачи из-за границы глушили.

Меня интересовала не антисоветчина, а новости, выступления писателей, которые читали отрывки своих произведений, а также музыкальные программы.

И вот однажды проводили мы спокойный вечер, слушая радио, — то ли «Голос Америки», то ли что-то подобное, и объявили интервью с каким-то защитником прав евреев. Он начал вещать. Говорил с произношением и интонациями наших членов Политбюро. Я даже удивилась — откуда взялся такой правозащитник? Танюся изменилась в лице.

— Не может быть! — воскликнула она. — Это же он! Григоренко!

Это действительно был генерал Григоренко, как и было объявлено.

И Танюся рассказала.

Как раз после смерти в 1952 году дочки Светочки она вышла на работу, плохо соображая от горя, что происходит. А ее непосредственным начальником в то время и был Петр Григоренко, тогда еще полковник. Он вызвал Танюсю и велел ей немедленно писать заявление об уходе.

— Мне евреи на факультете не нужны.

Так прямо и сказал.

Такого ей слышать пока ни от кого не приходилось. И момент был — ну, самый неподходящий.

Она ничего не написала. Пошла на прием к начальнику академии. Решила, что если тот подтвердит требование Григоренко, тут уж деваться некуда.

Но начальник академии сказал:

— Идите и спокойно работайте.

Чуть позже она перевелась в другой отдел.

Но жестокость Григоренко, конечно, помнилась.

У того же все обстояло замечательно: получил звание генерал-майора, рос по службе.

Потом все рухнуло. Петр Григоренко выступил на какой-то конференции с критикой некоторых действий Хрущева, после чего был лишен всех званий, наград. Ему приходилось работать то ли сторожем, то ли швейцаром.

Ему помогли эмигрировать. Стал генерал Григоренко защищать наши права из далекого далека.

На самом ли деле он вдруг полюбил евреев и загоревал об их доле?

Я не берусь отвечать на этот вопрос.

Танюся в ужасе слушала его голос. Через столько лет не могла она забыть тот жуткий эпизод.

А потом сказала:

— Ну, если Григоренко — защитник евреев, то я — антисемитка.