Ориенталист - Том Риис

Весной 1933 года Лев и Эрика поехали в Италию, в Рапалло, где писатель выступал с чтением своих произведений, причем среди присутствующих был не только Стефан Цвейг, но и, как оказалось значительно позже, Пима Андреэ. По прошествии многих лет Пима писала ему, что у нее остались в памяти и этот вечер, и они с женой. Ей запомнилось, что в их отношении друг к другу чувствовалась Zweieinsamkeit, — это удивительное немецкое слово можно перевести так: «благодатное одиночество вдвоем».

«Вечный медовый месяц — вот как Эсад определяет свой идеал жизни писателя», — бодро настрочил репортер из «Нью-Йорк геральд трибьюн», а дальше описал, как за последние два года (по-видимому, это 1933 и 1934 годы) Лев и Эрика во время своего длительного свадебного путешествия побывали в Италии, Швейцарии, Испании, Австрии и в Нью-Йорке.

Супруги Эсад, покинув Испанию, вернулись в Вену. Здесь они живут в доме, где их соседями является американская супружеская пара — Бинкс и Джей Дрэтлер. Любое утро, проведенное у них в квартире, куда интереснее, чем поход в зоопарк. Никто из них не одевается, пока не выполнены различные домашние дела. Эрика печатает на пишущей машинке, Эсад диктует ей, Бинкс пишет маслом, а Джей редактирует роман. Он и Эсад работают наперегонки друг с другом, причем каждый хвастает тем, сколько он успел написать после завтрака.

Присутствие Эрики очень важно для ее мужа — работает ли он или отправляется с нею на прогулку. Когда она с ним рядом, он способен работать, не отвлекаясь ни на что, даже если полдюжины гостей одновременно разговаривают с нею в той же самой комнате.

В конце своей большой статьи репортер упомянул одно обстоятельство, которое для меня оказалось самым интересным во всей этой корреспонденции: что Эсад-бей, «которому уже за тридцать, собирается остепениться, посвятив себя рутинной литературной работе, причем он планирует подать заявление на получение американского гражданства. Он, правда, окажется крепким орешком для нашего “плавильного котла”, поскольку в своих предрассудках и предпочтениях он настолько же стар, как и Азия вообще. Однажды он даже крикнул мне, и голос у него был звенящий, резкий, а его густые, выразительные черные брови взлетели пушистыми волнами: “Я — мусульманин, монархист и человек Востока!”»

В самом ли деле Лев планировал получать американское гражданство?

Это не соответствовало тому, что мне было о нем известно, хотя он вполне мог заставить репортера поверить, будто он собирался это сделать.

В начале октября 1933 года Лев, Эрика, ее родители и тринадцатилетний брат Вальтер взошли на борт трансатлантического лайнера «Вулкания», направлявшегося рейсом в Нью-Йорк. Сам Лёвендаль не раз ездил в США в конце 1920-х годов, да и Эрика с Вальтером однажды побывали там с ним и со своей гувернанткой, это было весной 1929 года, в беззаботное, золотое время, за полгода до обвала котировок ценных бумаг на Нью-Йоркской бирже. А вот Лев направлялся в США впервые.

В коробке, которую внук Пимы Андреэ нашел на старой вилле их семьи в Рапалло, среди сотен писем и рукописей, написанных микроскопическим почерком Льва, было и меню торжественного обеда, который команда лайнера устроила 17 октября 1933 года во время путешествия по морю — «в честь господина Мохаммеда Эсад-бея», Эрики и ее родителей. Помимо этого меню там нашлась и примечательная фотография, на которой запечатлены многие из присутствовавших, одетые в «восточные наряды», — это австрийцы, немцы, венгры, итальянцы: на всех чалмы, вуали и фески, а в руках бутафорские кинжалы. Среди этих «ориентализировавшихся» европейцев стоит Лев в несколько неуклюжей позе, на нем белый галстук и фрак. На заднем плане, обрамляя собравшихся, висят два больших, во всю стену, американских флага, производящие отчего-то странное и ненужное впечатление.

Все иностранцы, прибывавшие в США морем, в те годы были обязаны заполнить стандартный формуляр, и каждый такой документ (его называли «манифест») хранится теперь в небольшой, залитой светом неоновых ламп библиотеке в южной части Манхэттена — здесь находится штаб-квартира Национального управления архивов и учетной документации США. Эта организация располагает, пожалуй, самой непоследовательной, многоступенчатой и трудной для понимания системой каталогизации, с какой мне только приходилось сталкиваться. Когда я наконец обнаружил нужную карточку, то увидел на ней лишь фамилию и последовательность номеров: они направили меня в специальный отдел, где находились сами микрофильмы с изображениями каждого из формуляров с каждого из судов, которые когда-либо бросали якорь в порту Нью-Йорка. Неудивительно, что посетители архивов, исключая меня, занимались поисками собственных родственников для составления генеалогических таблиц[141].

Но есть и преимущество в том, что вся эта информация не представлена в форме компьютерного файла, ведь приходится разглядывать оригинальные документы, и это позволяет обращать внимание на различные детали: невозможно найти данные по какому-то пассажиру какого-то судна, не проглядев все страницы с именами, комментариями и пометками работников иммиграционной службы. Меня заинтересовала, например, инструкция для капитанов и корабельных офицеров о том, как следует заполнять такую важную колонку формуляра, как «Племя или Народ», помещавшуюся между колонкой 9 «Гражданство (гражданином или подданным какой страны является пассажир)» и колонкой и «Место рождения». Закон об иммиграции 1924 года (частично принятый еще в 1921 году) впервые в американской истории ввел строгую систему учета «национального происхождения»: тогда возникла система квот, согласно которой в отношении прибывающих в США требовалось отдавать предпочтение людям нордического или англо-саксонского происхождения и ограничивать въезд славян, жителей Средиземноморья, африканцев и азиатов. Закон был следствием страха перед импортом революции, а также перед «расовым вырождением», которые и привели к такому ужесточению правил иммиграции в США. Любого, кто казался подозрительным — от греков до китайцев, — в страну не пускали, и при этом закон был особенно строг к жителям Восточной Европы и Южной Италии.

Однако больше всего этот закон навредил евреям, закрыв возможность спасти еврейское население Европы от нацистов. И все время, пока въезд в США оставался для евреев Европы вопросом жизни или смерти, закон этот сохранял свою силу (после войны, во время правления Трумэна, его исполнение было сведено к минимуму). В конце XIX — начале XX века во время погромов в России были убиты несколько тысяч евреев, однако из-за этого в США из России эмигрировали несколько миллионов евреев. А вот в 1930-1940-х годах ситуация была обратная: миллионы евреев в Европе были уничтожены, тогда как всего лишь нескольким тысячам европейских евреев было разрешено въехать в США.